На него стремительно накатывалась волна безразличия, мягко обволакивала бездумной, убивающей волю пеленой. Ни боли, ни желаний, ни целей… совсем ничего. Теплый кефир амёбного бытия. Песцов привалился спиной к стене, обмяк, ровно задышал; время, словно засохшая патока на бетонной стене, прекратило для него бег… Сколько прошло – час? Сутки? Неделя?..

К суровым реалиям жизни его вернул сержант. Безжалостно потряс, похлопал по щекам:

– Пошли, старлей, надо выбираться отсюда. Не то от скуки загнёмся.

Ладно, пошли по галерее назад, к колодцу, ведущему вверх. Фонарь окончательно дышал на ладан, Песцов был натурально плох, Краев, матерясь для поднятия настроения, почти тащил его на себе. Наконец он замедлил шаг, посадил Песцова, и в голосе его послышался вопрос:

– Чегой-то не понял я… а где наш колодец? Давно бы уже должен быть… Посиди-ка, я сейчас.

И, ведя по потолку издыхающим лучиком, сержант припустил вперёд.

«Учкудук, три колодца… – сидя у стенки, медленно подумал Песцов. – Защити, защити нас от солнца. Солнечный круг, небо вокруг… это рисунок мальчишки…»

Его знобило, мысли были неповоротливые и тяжёлые, словно мельничные жернова. И ещё эта первобытная, настоянная на столетиях темнота.

«Пусть всегда будет солнце… пусть всегда будет мама…» Песцов зажмурился от боли, застонал, а когда разлепил ресницы, то увидел в галерее душманов. Бородатые, в чалмах, с автоматами наперевес, они шли на него в психическую атаку и кричали: «Гип-гип-ура!» Людоедски скалились свирепые рожи, жутким блеском сверкали расширившиеся зрачки, мерно поскрипывали огромные, необыкновенно вонючие галоши…

– Гады, – встрепенулся Песцов, вскинул «калашникова», клацнул затвором и с упоением бешенства надавил на спуск. – «Пусть всегда будет солнце…»

Страшно рикошетировали пули, громом раскалывался автомат, всполохи, подобно молниям, шарахались по галерее. Однако душманы как шли на него, так и шли.

– Гады, суки!.. – заревел Песцов и вытащил гранату. РГД, хвала Аллаху, не эфку, – и по всей науке, с колена, швырнул душманам подарочек.

Вспыхнуло, грохнуло, ударило по ушам, густо обдало жаром, ужалило болью… По голове за ухом, вниз по шее, потянулась горячая струйка. Боль, как ни странно, помогла. Муть в голове рассеялась, душманы исчезли, Песцов разом вспомнил, где он и почему. И увидел розоватое сияние, слабо нарушавшее темноту, – словно бледный раствор марганцовки подлили в чёрную тушь.

«Ни хрена ж себе…» Песцов трудно встал, подошёл, не поверил глазам, потрогал руками. Свет шёл из узкой г-образной трещины в стене. Там, судя по всему, в стену была вмурована плита, и её стронуло взрывом гранаты.

«Интересная фигня». Песцов вытащил нож, вставил в щель, попробовал раскачать плиту… фиг вам. Однако камень оказался мягким, сталь его легко брала. Песцов принялся долбить, и тут вернулся Краев, озадаченный не столько шумом и взрывами, сколько отсутствием колодца.

– Ох и ни хрена же себе, – пошёл он на свет, потрогал щель, посмотрел на Песцова. – В кого гранату кидал?

– Так, померещилось, – пожал плечами тот. – В нашем с тобой положении что ни делается, всё к лучшему.

– Да будет свет, сказал монтёр… и жопу фосфором натёр, – кивнул сержант и тоже вытащил нож.

Скоро в щель удалось всунуть дуло автомата. Вывернув плиту, они протиснулись в узкий крысиный ход, уводивший опять-таки вниз. Фонарь здесь был не нужен – пол, стены и потолок, видимо покрытые светящимися бактериями, излучали тусклое багровое сияние.

– Дай-ка голову гляну… Фигня, касательное. – И Краев первым двинулся вперёд.

Скоро в воздухе начало ощущаться явственное зловоние. Казалось, они готовились вползти по фановой трубе в огромный сортир.

– Не робей, сержант, в большее дерьмо, чем есть, уже не влезем, – вяло пошутил Песцов, чувствуя, как на него опять накатывается дурнотная волна боли. – Даст Бог, отмоемся…

Чуть позже его посетила мысль о промедоле. «Я буду тащиться, а меня будут тащить? Ну нет, на хрен, лучше потерпеть…»

– От дерьма – запросто, а вот от крови… – настроился на философию Краев, но тут же застыл на месте и выдохнул в полнейшем восхищении: – Ого! Это тебе не речка-говнотечка, это тебе Стикс!

Очередной поворот вывел их на берег подземного потока, нёсшего воды глубоко в недрах земли. Его поверхность пузырилась сероводородом, отсюда и густой, гнусный запах тухлых яиц. Ну чем не ад кромешный? Мрачные скалы, мутный поток, жуткая, сводящая скулы вонь. И всё это в багровых тонах. И два грешника на берегу…

– Если Стикс, тогда я на тот берег ни ногой, ещё поживу, – усмехнулся Песцов, прислонился к скале, перевёл дыхание. – Да и Харона что-то не видно… по бабам небось… В таком вонизме ему молоко за вредность положено…

Они нашли боковой проход, углубились в зигзагообразный разлом и неожиданно вышли в огромный – девятиэтажный дом построить можно – пещерный зал. Истинные размеры его терялись в полутьме, с потолка свисали ярко-красные сталактиты, на стенах искрились крупные кристаллы гипса. А в центре, радужно переливаясь, бил из камня родник и тоненьким звенящим ручейком сбегал куда-то под стену.

И… никаких миазмов, лишь хрустальное журчание воды.

– А вот и пещера Аладдина, – чувствуя, что сейчас вырубится, опустился на пол Песцов, выдохнул, сражаясь с болью, и виновато глянул на Краева. – Щас, сержант, чуток… Передохну малёхо… и двинем дальше…

– Всё нормально, отдыхай. – Сержант тоже сел, снял РД,[50] не спеша пошарил и задумчиво сказал: – Нет, там был не Стикс. Там была Лета. А это, – он кивнул в сторону ключа, – родник Персефоны. Вот такая фигня. – И, вскрыв символическую, на один зуб, банку в полсотни граммов из сухпая, намазал паштетом твердокаменную галету. – На пожуй.

– Не… не полезет… – сразу отказался Песцов, опять подумал о промедоле и, чтоб хоть как-то отвлечься, глухо, через силу, спросил: – А это что за баба такая? Хали-гали знаю… цыганочку знаю… летку-енку знаю… а Персефону не знаю…

Ему хотелось спать. Свернуться прямо здесь, на прохладном гладком камне, – и спать…

– А что тебе её знать, она в загробном мире живёт. – Краев откусил, с усилием прожевал. – Если верить древним, духи умерших попадают под землю и, бродя по полям белых асфоделей… это вроде лилий цветочки… должны помнить, что нельзя пить воду из темной реки Леты. Ее дурманящая вода заставляет забыть опыт прошлого и заслоняет его пеленами забвения. Лишь тот, кто пьёт живительную влагу из родника Персефоны, способен сохранить огонь в душе и разорвать круг бытия в спираль…

– Давай зачётку, студент, – похвалил его Песцов, замычал от боли, кое-как разлепил глаза. – Ставлю пятёрку. Только что-то лилий не видно… А из речки-говнотечки… я и в Сахаре не стал бы. Но ты всё равно молодец… тебе бы в замполиты…

– С такими замполитами наш морально-политический уровень взлетит на небывалую высоту. – Краев, оказывается, ещё был способен смеяться. – Особенно если учесть, что из универа меня вышибли за анекдот… – Он встал, снял с ремня флягу, направился к роднику. – Спасибо, Персефона… – Бережно набрал воды, отпил и понёс флягу Песцову. – Слушай, тут не вода, а клубничный морс, как мама варила…

– Клубничный? – Песцов ничему уже не удивлялся. – Не… По-моему, на квас больше похоже. Хлебный… Из бочки… его в окрошку хорошо… Колбаски туда, лучка, огурца… У нас девчонки в общаге…

И замолк на середине фразы, внезапно поняв: надо вставать и идти. Оставаться в пещере было нельзя. Это был простой и естественный факт вроде того, что огонь жжёт, пуля убивает, а вода утоляет жажду. Так устроен мир, вот и всё.

– Ну, хорошенького помаленьку. Двинули, – словно бы прочитал его мысли Краев, встал, надел РД, помог Песцову подняться, и они двинулись из зала прочь.

Через длинную пещеру со стенами сплошь в розовых светящихся натёках, сквозь большой округлый грот, вдоль по узкой, круто завивающейся спиралью вверх галерее… Здесь приказала долго жить последняя, реанимированная на зажигалке батарейка,[51] зато почудилось явное движение в воздухе.