Этот пышный наряд был сегодня не по душе Самвелу. Но молодой князь знал, что мать обязательно позовет его, чтобы сообщить полученные от отца известия. Надо было предстать перед нею таким, как обычно, чтобы не было повода заподозрить, что он получил плохие вести.

Он опять вышел в приемный зал и снова начал бродить, как потерянный, из угла в угол. Как вести себя с матерью, когда она заговорит о новостях из Тизбона? Он с ужасом думал, достанет ли у него силы воли хладнокровно выслушать ее: одно неосторожное слово, одно неосторожное движение могут его выдать... Юсик собрался было подать завтрак, но тут дверь отворилась, и в комнату вошел, низко поклонился и молча встал у стены еще один человек. По лишенному растительности, покрытому ранними морщинами лицу, потухшему взгляду узких глаз с красными без ресниц веками, наконец, по желтым зубам, торчащим из-под бесцветных губ, сразу было видно, что это евнух.

— Чего тебе? — спросил князь.

Евнух снова поклонился.

— Госпожа велела сказать молодому господину, чтобы пожаловал к ней.

Князя передернуло, но он подавил свое недовольство и ответил:

— Хорошо. Передай, что сейчас буду.

Евнух поклонился еще раз и исчез.

Юный слуга с каким-то особым отвращением проводил его взглядом и, широко растопырив пальцы правой руки, сделал жест, означавший «чтоб ты провалился». От князя это не укрылось.

— Когда ты только поумнеешь! — с упреком заметил он. — Вот ей-Богу, если увижу с утра этого человека, — смущенно и все-таки не без лукавства отозвался слуга, — я уж знаю, что ни в чем весь день удачи не будет: или разобью что-нибудь, или разолью, или еще что-нибудь стрясется.

Князь невольно улыбнулся.

V МАТЬ И СЫН

Утренний туман рассеялся. Наступил день, полный тепла и света. Воздух был напоен бальзамическим ароматом нагретой хвои. Все улыбалось, все дышало радостью, одно лишь сердце Самвела переполняла глубокая, безутешная тоска.

Он вышел из своих покоев и шел теперь через обширный замковый двор. Юсик, оставшись у дверей, смотрел ему вслед с особым сочувствием. Ему неведомы были горести молодого князя, он не знал, отчего тот так печален, но печаль его заметил и тоже огорчился. Он любил своего господина, своего доброго и благородного хозяина, который всегда был так снисходителен и никогда не обижал его.

Самвел набросил легкий весенний плащ, не надевая в рукава, и они развевались на ветру вместе с его широкими складками. Белый плащ и яркие краски одежды придавали особую красоту высокой и стройной фигуре юноши». Он был радостью замка, и когда выходил утром из опочивальни и появлялся во дворе, со всех сторон летели к нему взгляды, полные восхищения.

Сегодня он шел, не глядя по сторонам, понурив голову, словно потерял близкого человека. Таким его еще не видели. Как вести себя с матерью? Притворяться? Обманывать ее? Или прямо осудить поступок отца? Эти колебания терзали его, эти мысли не давали ему покоя.

Замок уже проснулся, и вокруг кипела жизнь. Голуби слетали с высоких крепостных башен, бродили стайками по двору и страстно льнули друг к другу. Княжеские служанки в ярких нарядах, веселые и оживленные, шутили друг с другом, смеялись и бросали зерно любимым птицам. Евнухи с серьезными, озабоченными лицами выходили из одних дверей и, скользнув мимо, безмолвные и бесшумные, как тени, исчезали в других. Во дворе забавлялся с красивым олененком в серебряном ошейнике прелестный резвый мальчик. Это был младший брат Самвела.

При дневном свете замок предстал во всем своем грозном, исполинском обличье. Толстая крепостная стена соперничала высотою с окрестными утесами. Казалось, это руки гигантов-циклопов взгромоздили глыбы одну на другую и сложили мощную, неприступную твердыню стены. В ее кольце помещались все службы и помещения, потребные для нужд большого княжеского дома. Под защитой каменных стен было так много места, что в случае опасности за нею могло найти прибежище почти все окрестное население. С этой точки зрения Вогакан походил скорее на неприступную крепость, чем на родовой замок. Повсюду, куда ни падал взгляд, преобладали не столько изящество и красота, сколько простота и несокрушимая прочность. В замке было столь же много разных дворов и построек, сколь широк был круг нужд, которым он служил. Самвел шел теперь по двору, примыкавшему к женской половине.

На полпути он задержался и заговорил с младшим братом, который играл с олененком. Красивый мальчик обрадовался и принялся показывать, как подросли рога у его любимца. Тем временем их окружили молодые служанки. Одна из них, черноглазая смуглянка, даже осмелилась протянуть руку и поправить молодому князю загнувшийся воротник одежды.

_Спасибо, Нвард, — сказал князь, улыбаясь. — Мой

Юсик такой недотепа, не умеет даже как следует одеть своего хозяина.

_Да, он такой, господин мой, — пролепетала служанка и

ее бледные щеки порозовели от смущения.

Это была та самая девушка, которую любил юный Юсик.

Самвел еще несколько минут занимался братом, его красивым олененком, слушал веселые, беззаботные шутки девушек: он старался оттянуть встречу с матерью, чтобы лучше продумать роль, которую придется играть.

В это время в роскошных покоях женской половины перед полированным металлическим зеркалом стояла женщина, глядела на себя влюбленным взглядом, улыбалась и с восхищением поправляла украшения на голове и на шее. Уже не раз подходила она к зеркалу и, словно не веря своим глазам, вглядывалась снова и снова, стремясь удостовериться, так ли к лицу ей новые уборы, как кажется.

За дверью послышались шаги. Женщина быстро отошла от зеркала, села на тахту и, облокотившись на бархатные подушки, придала лицу выражение сдержанного достоинства. Для своего возраста она сохранилась на редкость молодо и свежо: ей было уже под пятьдесят, но выглядела она как совсем молодая, недавно вышедшая замуж женщина. Ее можно было бы, пожалуй, назвать даже красивой, если бы излишняя полнота не грузнила и не грубила ее лица и тела. В больших глазах, начисто лишенных женственной кротости и нежности, горели высокомерие и родовая гордыня.

Эта роскошная женщина была мать Самвела, княгиня Та-чатуи Мамиконян.

Самвел вошел с вымученной улыбкой на лице.

— Доброе утро, дорогая матушка, — сказал он и приблизился, чтобы, по обыкновению, поцеловать руку матери.

Но в двух шагах от нее вдруг остановился и вскричал, то ли иронически, то ли удивленно:

— Что я вижу! Бог свидетель — не надо ничего говорить, сам могу сказать: отец возвращается.

— Как ты догадался? — нежно улыбнулась мать.

— Ты так нарядилась... брови подвела, руки накрасила. Для кого же, как не...

Мать обняла сына, поцеловала в лоб и усадила рядом с собой.

— Да, сынок, отец возвращается. А теперь дай мне, по обычаю, «плату за благую весть».

С этими словами она обняла его левой рукой за шею, а правой схватила за ухо и повторила:

— Ну, говори, что дашь за это?

Два поцелуя, ответил сын, стараясь высвободить ухо. — Что лучше такой платы? А чего бы тебе хотелось?

Этого мне и хотелось, сказала мать, прижала его к груди и расцеловала в обе щеки.

И сыновние объятия и материнские ласки были совершенно искренни. У княгини вообще было любящее сердце, а детей своих она любила особенно сильно. Самвел же был послушным, преданным сыном и тоже любил своих родителей. Но сегодня в эту ничем дотоле не замутненную любовь проникла какая-то дьявольская порча, какая-то тень, которая в дальнейшем могла обратить во вражду семейный мир, которая неминуемо посеяла бы между сыном и родителями раздор, ненависть и, может быть, еще более гибельные чувства. Стоило Самвелу подумать об этом, и его бросало в дро>кь.

Те же мысли и чувства с неменьшей силой терзали и сердце матери. Она знала крепость Самвела в вере, его религиозное рвение, ей известна была и горячая любовь его к родине. Как же теперь объявить сыну, что его отец отрекся от своей веры и идет с персидскими войсками, чтобы уничтожить в Армении все исконно армянское?!