Потом, сдав ключи следующему машинисту, она — одинокая Дженни — устало поднялась в столовую, туда, где неделю назад все и началось, ее мобильник обрел способность принимать сигналы и дважды пискнул в кармане. Пока Дженни доставала телефон, руки ее дрожали.

Прочитав сообщение Габриэля, она зарделась от удовольствия. И все-таки она его накажет. Заставит маяться ожиданием, вообще разыграет из себя недотрогу. Она ему… Ох, да какого черта, подумала Дженни. Я же люблю его.

Хасан шел по мосту Ватерлоо на юг, однако, дойдя до его середины, остановился, внезапно охваченный странным, паническим чувством: никаких признаков вокзала Ватерлоо на другом берегу реки не наблюдалось. Хасан постоял, попытался сориентироваться. Сзади, это он хорошо помнил, остался большой дом с внутренним двором. Сомерсет-хаус, так он полагал. Впереди различалось скопление зданий столь же больших, построенных в брутальном модернистском стиле, но что они собой представляют, Хасан не знал. Театры, галереи? Он старался разглядеть арочную крышу железнодорожного вокзала. Крыши не было.

Он не понимал, куда теперь идти, в какую сторону повернуть, не видел никаких ориентиров. И вспомнил, что однажды с ним уже случилось нечто похожее — в тот раз башня Главного почтамта оказалась стоявшей не там, где он рассчитывал найти ее. По словам матери, произошло это из-за того, что он долгое время ничего не ел и потому в его крови сильно понизился уровень сахара; в подобных случаях у человека начинают путаться мысли, сказала она; а еще Назима вычитала где-то, что это довольно опасно, — он мог упасть в обморок, недостаток кислорода мог повредить его мозг. Она отправила сына к врачу, а тот сказал, что это называется гипогликемией и в мгновение ока излечивается простой плиткой шоколада. За сегодняшний день Хасан и вправду съел всего один тост — около девяти, когда завтракал с родителями, то есть двенадцать часов назад. Но как же можно — при каком угодно уровне сахара в крови — потерять международный железнодорожный вокзал? Разве способен он просто взять и исчезнуть?

Хасан чувствовал, что его верхняя губа покрывается, несмотря на ночной холод, потом. Руки дрожали, обе, — шут их знает, впрочем, от страха или от гипогликемии. Тут ему пришла в голову новая мысль. К верхнему клапану рюкзака пристегнут компас — рюкзак вместе с ним и продавался. Хасан опустился на колени, закопошился, отстегивая его. Если компас покажет, что север сзади, а юг впереди, за мостом, нужно будет всего лишь пойти дальше.

Компас, когда Хасану удалось наконец разглядеть, куда показывает стрелка, сообщил: ты двигаешься на юго-восток. Но позвольте, Темза течет с запада на восток, значит, пересекая ее, ты можешь идти либо на север, либо на юг. В общем, компас только сильнее все запутал.

По мосту кто-то приближался, и Хасан решил попросить человека о помощи. Однако, подойдя поближе, понял, что это мужчина в наушниках — в них громко звучала музыка, — и отвлекать его было неудобно. В другую сторону шла женщина, но она разговаривала по мобильнику и даже не заметила, как Хасан помахал ей рукой.

Он стоял над почти замерзшей Темзой, пытаясь найти поддержку хотя бы у одного — любого — из проходивших мимо лондонцев.

Тут в его пошедшей кругом голове всплыло странное воспоминание. Вокзал Ватерлоо находится вовсе не у окончания моста Ватерлоо; он, как это ни удивительно, находится у окончания Вестминстерского моста. Да нет. Бессмыслица, быть того не может. И к тому же, взглянув вверх по течению, Хасан увидел не величественный Вестминстерский мост, но какой-то другой, железнодорожный, и услышал, как что-то на нем погромыхивает, — Хангерфордский, вот как он называется. И где же тогда Вестминстерский? Тоже сгинул? Или, может быть, Темза произвела внезапный поворот и течет в этом месте с севера на юг, а значит, идти ему следует… на восток?

О боже, думал Хасан, о боже. Нельзя мне сейчас заблудиться, ну никак нельзя. Он пробормотал молитву и возобновил свои попытки добиться от кого-нибудь помощи.

Пятерых он попытался остановить на мосту, пять раз попробовал перехватить проходившего мимо человека и пять раз, приближаясь к нему, обнаруживал, что человек этот либо с головой ушел в музыку, либо говорит что-то в укрытый на нем микрофон.

Все они разговаривали с воздухом. Все слушали чьи-то голоса, отвечали им, однако никаких людей, собеседников, рядом с ними не было. Единственный реальный голос, какой звучал на мосту, принадлежал Хасану, и он же был единственным, слушать который никто не желал.

Отступиться Хасан теперь уже просто не мог. Не мог остановиться. Он должен был каким-то образом заставить мир услышать — не богохульную дребедень рока и рэпа, не телефонную болтовню кафиров, но истину и красоту другого голоса, произносящего слова незримого Бога, сказанные Пророку почти 1400 лет назад. Именно этим словам надлежало звучать в ушах идущих по мосту людей, да и в ушах всего мира тоже.

И тут мимо него пронесся по тротуару велосипед с выключенным фонариком, заставив Хасана отпрыгнуть в сторону.

Он стоял, прижавшись спиной к парапету, сердце его билось о ребра в бешеном, прихрамывавшем ритме. Проклятье. На секунду ему показалось, что сейчас он умрет.

Тело уже не вернется к нормальной жизни; не восстановится прежний ритм. Хасану становилось все труднее дышать.

Он развернулся, облокотился о каменный парапет, сжал ладонями голову. Где же он? Где этот голос, голос Бога, который Пророк услышал в пустыне? Голос истины, спасения мира. Это ради него ему, Хасану, предстоит умереть. Ради него он должен убить. Только ради этого бесплотного голоса, и ничего другого, он должен найти вокзал, доехать до больницы и там убить людей.

Как все это фантастично, смехотворно, нелепо.

Хасан уперся ладонями в парапет, привстал на цыпочки, чтобы взглянуть вниз, в ледяную темень реки, на маслянистую, потеющую чернотой воду.

И вспомнил серьезное лицо своей матери, Назимы, склонявшейся над его постелью, вспомнил милые, встревоженные глаза отца и крошечные пятнышки на коже под ними.

Сердце Хасана бешено билось — с того мгновения, как темный велосипедист поставил его лицом к лицу с реальностью.

Он застонал, точно попавший в капкан волк, и внезапно в сознании его стало совершаться нечто странное. Он обнаружил, что удары сердца замедляются, что, пока оно отводит его от порога смерти, стихает и стон, что вопль, рвавшийся из его груди, постепенно преобразуется в нечто загадочное, неуправляемое и совершенно неожиданное, в нечто похожее на… да нет, это он самый и есть — смех.

Хасан опустился на четвереньки и захохотал, потом перекатился на бок, сжался в комок, стараясь дать передышку растратившим весь бывший в них воздух легким.

Когда же ему удалось встать и задышать уже без помех, Хасан медленно стянул с плеч рюкзак и опустил его на камень у своих ног. Прежде чем совершить следующее движение, он старательно все обдумал. И неторопливо, отчетливо сознавая, что делает, поднял рюкзак на парапет.

Он отступил на шаг, посмотрел направо, потом налево, дабы убедиться, что никто за ним не наблюдает. А затем обеими руками оттолкнул от себя рюкзак, решительно и окончательно. Мгновение спустя он услышал всплеск и представил, как рюкзак уходит в темную, все прощающую воду Темзы. Никакие взрывы не возмутили ее течения.

Хасан повернулся к реке спиной, достал из кармана мобильный телефон, и принялся прокручивать список сохраненных в его памяти имен, и прокручивал, пока не добрался до нужного.

— Алло?

Сразу после полуночи гости начали один за другим разъезжаться из дома Топпингов. Назима и Молоток вышли к машине, в которой их ожидал Джо.

Устроившись на заднем сиденье, Назима накрыла своей ладонью мужнину руку:

— Интересно было, правда?

— Чудесно, — ответил Молоток. — Однако повторять это каждый день мне не хотелось бы.

— Каждого дня не будет, обещаю.

— Кто этот мужчина, который так здорово нализался?