Автоматическая винтовка стреляет в определенной последовательности. За лошадью залег русский и нацелил на нас пистолет. Я быстро вскинул пистолет-пулемет и стал вести огонь от бедра. Противник падает. Лошади либо разбежались, либо уцелевшие казаки ускакали на них обратно. На поле осталось только несколько раненых, которые стонут с криками: «Пан! Панове!» Мой наблюдатель выходит из двери и подходит к лежащим казакам, выясняя, кто из них жив, а кто убит. Мы уже сталкивались с тем, что находили ивана вроде бы мертвым, а потом он стрелял в нас. Все произошло так быстро. Так же быстро, как появились эти «привидения», так и мы сумели расправиться с ними! Я отступаю в дом, напряжение постепенно спадает. Я улыбаюсь боязливо прижавшимся друг к другу в углу дома жителям: «Они больше не сделают вам ничего!» Восемнадцатилетняя девушка пристально смотрит на меня широко раскрытыми глазами: «Я так испугалась, также и за вас». Я смеюсь: «Да, девочка, так это бывает всегда. Кто выстрелит раньше, тот и выиграл!» Именно у этой усадьбы, куда мы только что пришли, и произошел бой. Я поднимаю к глазам бинокль и вижу, как от 10 до 15 русских всадников исчезают в низине. Внезапный страх охватывает меня! Ведь они могут натолкнуться там на мою вторую группу минометчиков. Это вполне возможно. Я с беспокойством выжидаю, когда прибудет мой связной. Между тем мы создаем оборонительный рубеж для защиты деревни. Яскейм расположен довольно благоприятно в плоской низине. К деревне нельзя приблизиться незаметно. Жители стоят в кухне, которая находится в необстреливаемой части дома, и наблюдают за нами. Они счастливы, что мы здесь есть, и спрашивают боязливо, возвратятся ли сюда русские. «До тех пор пока мы здесь, — говорю я, — ни один русский не придет!» «Здесь ли наблюдательный пункт унтер-офицера Рехфельда?» — слышу я, как кто-то спрашивает меня снаружи. «Да, я здесь. Что случилось?» Связной тяжело ступает внутрь. Он прибыл от второй группы минометчиков, унтер-офицера Бруно Шпренгала, и сообщает, что она подходит к деревне и ждет моих распоряжений. Я выхожу из дома и рассказываю связному, где следует расположить огневые позиции. Тут внезапно мы услышали какой-то шум «ссссс-т» и еще раз «ссссс-т». Мы прыгаем назад в дом. «Проклятье! Это проститутки!» — кричит связной. Нас обстреливают из минометов! Русские появились снова! Связной снова выходит из дома и быстро исчезает за домами на другой стороне улицы. Я слышу голос командира роты: «Наконец-то я нашел тебя, Рехфельд, и могу сменить. Ты же засыпаешь стоя. А у твоих все же осталось еще три унтер-офицера». — «Конечно, еще три», — улыбаюсь я устало. «И что, по-твоему, из этого следует? Могу ли я дать тебе возможность отдохнуть теперь или нет? Что ты об этом думаешь, однако?» — «Я хотел бы остаться здесь, дорогой обер-лейтенант!» Я возвращаюсь к двери, куда уже подошел унтер-офицер Шпренгал со второй группой. «Ганс, второе отделение прибыло, как приказано, минометчики в порядке. Прошу указания о наших дальнейших действиях». — «Прекрасно, Бруно, спасибо тебе». Я предлагаю ему сигарету и слушаю, как он затягивается дымом. «Юноша, юноша! А ведь все сейчас могло бы кончиться неудачей. Только что сюда пожаловали казаки на лошадях. И если бы орудие не выстрелило, возможно, мы бы уже валялись в грязи». Мы молниеносно вскакиваем со стульев, на которых сидели, и бросаемся на пол. Мимо просвистело несколько мин, которые с треском разорвались за нашим домом так, что стекла вылетели из окон. Страх постоянно сидит в нас! Мы смеемся над собой и садимся на покосившийся диван так, чтобы рама окна защитила нас от осколков. Русские обстреливают деревню легкими и тяжелыми минометами. «Здесь, в доме, тебе уже нельзя оставаться. Необходимо найти новый наблюдательный пункт и расставить людей». Я даю Бруно еще несколько указаний и посылаю на позиции минометчиков. Между тем Гюнтер Лоренц снова наполнил мои магазины и теперь уже шутит с восемнадцатилетней девушкой, которая, кажется, доставляет ему удовольствие своим восточнопрусским произношением. Он играет роль ее рыцаря, который хочет уберечь девушку от всех опасностей. Я, улыбаясь, говорю ей: «Не верь всему тому, что тебе Гюнтер рассказывает! Ему далеко до Казановы». Девушка глядит на меня большими глазами: «О, господин унтер-оффицир, это является чистой ревностью у вас!» Теперь мы смеемся все трое. А затем снова взрыв. Дребезжат стекла, осколки летят в деревянную дверь, и пороховой голубовато-серый дым движется прямо на нас. Проклятье! И еще один взрыв, на этот раз более мощный! Девушка испуганно приседает и вопросительно смотрит на нас. «Они не сделают нам ничего, через крышу им проникнуть не удастся», — говорю я ей с вымученной улыбкой. Направляюсь к командному пункту батальона. Туда же явился командир взвода легких орудий пехоты. Именно его орудие ведет сейчас огонь. Уже темно, поэтому огонь только заградительный. Командир батальона приказывает ему: «Ведите огонь по-прежнему, а Рехфельд вам поможет. А, вот и он. Рехфельд, дайте серию заградительного огня по деревне». Он указывает мне, куда следует направить огонь. Русских почти нигде не видно. Я готовлю минометчиков к открытию огня и затем даю первые команды: «Цель 12, расстояние 300 м, правые минометы — огонь!» Каждая команда должна передаваться из-за отсутствия телефонной связи голосом. Я занимаю такую позицию, которая позволяет так поступать. Я могу установить заградительный огонь в радиусе до 150 м. Даю наводчикам грубую корректировку. Командир батальона опасается, что в нашу деревню уже не направят больше никакой пехоты. Все три роты пехотинцев действуют слева от нас. Поэтому мы должны защищаться сами. Но для этого у нас нет пехоты. Мы можем создать позицию только на самых опасных направлениях. Ставим крупнокалиберные пулеметы на передней линии. Мои люди, минометчики и оружейники, для обеспечения охраны разделены на группы. Корректировщик артиллерии пришел к нам, у него не работает рация. Он остается на ночь у нас. Комбат организует командный пункт батальона также в нашем доме, так что мы теперь собрались все вместе. Скоро к нам начинают прибывать наблюдатели, командиры отделений и оружейники с различными докладами. В конце концов вырабатывается конкретный план обороны деревни. Из соображений безопасности легкие орудия пехоты мы отводим назад за усадьбу и огораживаем колючей проволокой. Солдаты приводят на командный пункт двух раненых пленных. Я допрашиваю их, но ничего полезного не могу извлечь из их слов. Наверное, они сами почти ничего не знают. Корректировщик артиллерии возвращается. Теперь он должен забрать с собой обоих пленных. Они кричат, скорее всего, больше от страха, чем от боли. Ругая и проклиная их, наблюдатель уходит. Всем людям приказано быть особенно внимательными. Командир батальона отправляется на позиции, а затем возвращается ко мне. Мы должны бодрствовать сегодня ночью. Делим ночь на две половины. С 20.00 до 01 ч дежурят комбат и я; с 01.00 до 06.00 — артиллерийский лейтенант и фельдфебель Гроссе. Снаружи стало очень темно. Мы занавешиваем окно и садимся за стол. При тусклом свете керосиновой лампы я составляю дневную сводку боевых действий. Прибудет ли сегодня полевая кухня? Никто этого не знает. В печи затухает огонь, а снаружи совсем холодно. В спальне легли хозяева. Артиллерийский командир и наш командир взвода орудий пехоты постелили себе прямо на полу и сразу же дружно захрапели. В монотонном единообразии раздается пронзительный звонок телефона и продолжает коротко звонить все 15 минут — это всего лишь проба. Около 22.00 я проверяю еще раз готовность минометчиков. Позиция, к счастью, имеет телефонную связь. У нашего дома около телефонного провода стоит связной. Вскоре он с волнением прибывает ко мне и сообщает, что русские проникли в деревню.

Я беру свой бинокль ночного видения и пристально вглядываюсь в темноту. Усадьба раскинулась примерно на трехсотметровой территории, затем местность слегка поднимается, образуя небольшой холм, за которым можно увидеть горящие ярким огнем дома местечка Зеепотен. Отчетливо видно светло-красное ночное небо, а также отдельные фигуры русских и прибывающие к ним группы с поднятыми винтовками или лопатами на плече. За изгородью выгона, которая находится примерно в 200 м перед нами, видно производящих земляные работы солдат, усердно перекидывающих землю. Некоторые из них стоят группами и передают что-то из рук в руки, словно приветствуют друг друга, другие усиленно трамбуют землю ногами. У Иванов, также как и у нас, ноги все время мерзнут. Мы наблюдаем за ними некоторое время, затем я сообщаю о результатах батальонному командиру и запрашиваю разрешение на открытие огня. Так как у меня больше боеприпасов, чем у артиллеристов, он дает приказ на 20 выстрелов из моих минометов. Я наблюдаю за русскими, еще раз прикидываю расстояние, выслушиваю сообщение с позиции о готовности открыть огонь, поворачиваюсь и даю соответствующую команду. Выстрелы разрывают тишину ночи. Однако дальнейшее уже не входит в мои обязанности. Огня минометов мне все равно не видно, разве только искры от сгорающих в воздухе минных оболочек пролетают над домом, за которым находятся огневые позиции. Напряженно вглядываясь в окуляры бинокля, я наблюдаю, как поведут себя первые четыре мины. С тихим шипением они пролетели надо мной, опустились и затем четырежды ярко сверкнули. Хорошо, можно сказать, безупречно! Я даю коррекцию и одновременно приказы снова открыть огонь. Жесткий короткий щелчок выстрела, шипение мин и примерно через 20 секунд сверкнули осколки. «Бретш! Бретш!» — это типичный шум разрывающихся мин. Русские так поглощены своими земляными работами, что сначала только отпрыгивают в стороны, но после последних разрывов раздаются дикие крики. Наверное, им здорово досталось. «Ну, все понятно, — ворчу я, — но еще надо убедиться в успехе». Я требую, чтобы телефонист на позиции не отходил от трубки. «Наблюдайте за всем, что происходит, как можно внимательнее и, если что-то покажется подозрительным, сообщайте мне». Я снова иду в дом. Комбат сидит за столом, опустив голову на грудь — он спит. Я расслабленно сажусь на диван и размышляю: «Проклятье! Как же я устал! Сутками напролет мы мчались по дорогам, потом воевали и, когда понадеялись, что наконец-то наступит хоть на короткое время спокойствие, снова начинается „буйство“!» Снаружи перед дверью раздается грохот, затем кто-то тяжело ступает по доскам пола. В мигающем свете лампы узнаю нашего курьера унтер-офицера Хермесмана (из Хагена). «Ну, кухня приехала, наконец?» — спрашиваю его я. Он кивает. И в самом деле, пищу доставили. Теперь голодные вояки вздохнут свободно! Командир батальона проснулся, удивленно посмотрел на часы, встряхнул головой. «Неужели я в самом деле заснул?» — удивленно спросил он. Между тем сообщение о появившейся полевой кухне с быстротой молнии распространилось среди всех наших людей. Голодные вояки бросаются к грузовикам с прицепленными кухнями. Нам привезли еще и боеприпасы. Это совсем успокоило меня. Затем появляется Гюнтер, мой связной, с дымящимися котелками. Это чудесно, когда на морозе перед тобой ставят горячую еду. Мы хвалим своих поваров, ведь все голодны, как волки. После супа сразу же съедаем холодный паек, исходя из того принципа, что не будет никакого смысла поглощать такую хорошую еду, если ты уже мертв. Батальонный обсуждает что-то с курьером, который привез большую папку с бумагами. Их надо подписывать, в том числе распоряжения обозу, который двигается за нами. Здесь нужно все внимательно обдумать, чтобы не забыть того, в чем мы особенно нуждаемся. Наконец все бумаги подписаны. Завтра фельдфебель должен принести бутылку водки. «Не забудь, у моей бабушки завтра день рождения!» — кричу я курьеру. «Это хороший повод для празднования!» — смеется командир батальона. «Конечно, господин старший лейтенант». Теперь мы смеемся все вместе. У нас обоих, унтер-офицера Хермесмана и у меня, дома в одном и том же городе. Мы мечтаем об отпуске, говорим о последних бомбежках в Хагене и о том, скоро ли прибудет к нам почта. При этом все время прислушиваемся. Снаружи загрохотал пулемет. На этом наша беседа заканчивается. Что там случилось? Я иду к нашему постовому, который все еще стоит у угла дома. «Ну, что случилось?» Он сообщает мне, что перед нашими пулеметчиками появилось несколько русских. Я снова поднимаю к глазам бинокль и вижу, как перед нами по снегу ползут иваны. Они уже приближаются к изгороди. Внезапно комбат говорит: «Крикните им пару раз!» Я смеюсь, почему бы нет? Прикладываю руки воронкой ко рту и затем кричу русским: «Русский, приходи! Высоко поднимай руки и бросай оружие!» Так, с вариациями, я около получаса переговаривался с русскими до тех пор, пока не сорвал голос. И в самом деле, к нам подползает еще несколько иванов. Наши пулеметчики тот час же задерживают их. Наконец я прекращаю свои призывы. Бух! Видимо, дела у ивана идут там совсем неважно, потому что снаряд летит мимо и след от него быстро исчезает в небе. Теперь русские стреляют снова и снова близко от нас, но совсем не корректируют результаты. Никто у нас не пострадал. Смотрю на светящийся циферблат моих часов. Они показывают 01.15. Наше дежурство закончено. Я иду в дом, еще раз вызываю связиста с огневой и мимоходом говорю батальонному: «Господин обер-лейтенант, теперь вы можете спать спокойно, наше бодрствование закончилось благодаря богу». Он ложится на диван, прижавшись к печке, и закрывает глаза. Я тихо открываю дверь в спальне; в слабом свете керосиновой лампы вижу, как артиллерийский лейтенант и обер-фельдфебель Гроссе спят на полу. Я бужу их обоих и готовлю себе постель рядом с большой изразцовой печью, которая все еще теплая. Вешаю каску и пистолет-пулемет на спинку кровати. На всякий случай закрываю чемодан с журналом боевых действий и рюкзаком. На кроватях спят хозяева, а на полу — оба связиста и санитар, а также командир отделения. В комнате становится совсем темно. Я не нахожу ничего, что можно было бы положить себе под голову. Но тут поднимается с кровати девушка, трет себе глаза и пристально смотрит на меня. Затем она вникает в ситуацию и смеется. Она, конечно, еще не отошла ото сна и забыла, в какое положение попала, а потом испугалась, увидев нескольких незнакомых солдат у себя в спальне. Это была маленькая восемнадцатилетняя Мария. Она вопросительно смотрит на меня. «Вернутся ли сюда завтра русские? Я имею так ужасно страх. И что вы сделаете?» Мне жаль ее, но что я должен ей сказать? «Мы должны пробиться в Кенигсберг, однако нас обложили со всех сторон. Вам следует перебраться к нашему обозу, так как я и сам не знаю, как станут развиваться события». Это все, что я могу сказать ей. Она вздыхает и снова ложится на кровать, укрывшись одеялом. Я подпираю голову руками и рассматриваю спящую девушку. Слабый свет лампы позволяет увидеть только общие черты ее лица. Оно красиво, с обрамляющими его длинными густыми волосами. Скоро она засыпает. Я думаю о войне: как она станет дальше идти? Зарождаются сомнения. С воспоминаниями о доме я засыпаю. Снаружи грохочет пулемет, взвивается сигнальная ракета, я просыпаюсь, открываю глаза и прислушиваюсь. Скоро, однако, снова наступает тишина, и я засыпаю окончательно.