Я нашел намеки на эту идею в неожиданных местах. В своем эссе под названием «Борхес и я» Борхес описал свой страх быть поглощенным собой: «Я люблю песочные часы, географические карты, издания XVIII века, этимологические штудии, вкус кофе и прозу Стивенсона; другой разделяет мои пристрастия, но с таким самодовольством, что это уже походит на роль. Не стоит сгущать краски: мы не враги — я живу, остаюсь в живых, чтобы Борхес мог сочинять свою литературу; доказывать ею мое существование… однажды я попытался освободиться от него и сменил мифологию окраин на игры со временем и пространством. Теперь и эти игры принадлежат Борхесу, а мне нужно придумывать что-то новое. И потому моя жизнь — бегство, и все для меня — утрата, и все достается забвенью или ему, другому. Я не знаю, кто из нас двоих пишет эту страницу» [157].

Борхес бежит от себя, но, конечно, он является и преследователем. Похожий образ самопреследования имеется и в сноске в книге Уильяма Джеймса «Разнообразие религиозного опыта» (Williamjames, The Varieties of Religious Experience,1961). В сноске Джеймс цитирует философа по имени Ксенос Кларк (Xenos Clark), описывающего откровение, вызванное у него наркозом. Кларк вышел из опыта, уверенный в том, что «обычная философия подобна гончей, бегущей за своим хвостом. Чем больше она за ним бежит, тем дальше ей приходится за ним бежать, и ее нос никогда не достает до пяток, потому что он всегда впереди. Так что настоящее — это всегда далеко ушедший вперед вывод, и я всегда опаздываю с его пониманием. Но в то время, когда я отходил от наркоза, только тогда, перед тем как начать жить снова, я поймал, так сказать, на краткий миг вид своих пяток. Это был мимолетный взгляд на вечный процесс как раз в момент начала. Истина заключается в том, что мы находимся в путешествии, цель которого достигнута до того, как мы в него пустились; и настоящий конец философии достигнут не когда мы прибываем, а когда мы остаемся в пункте назначения (будучи уже там) — что может случиться в этой жизни, когда мы прекращаем задавать интеллектуальные вопросы».

Но мы не можем прекратить задавать интеллектуальные вопросы. Если мы это сделаем, то не останется ничего. Есть забытье. Физик Джон Уилер, высказавший идею о черных дырах и проповедующий идею «это из частицы», интуитивно постиг эту истину. В центре реальности лежит не ответ, а вопрос: почему скорее есть нечто, а не ничто? Ответ (с большой буквы) заключается в том, что нет ответа, а только вопрос. Подозрение Уилера, что мир — это ничто, кроме «плода воображения», тоже было хорошо обосновано. Мир — это загадка, которую создал Бог, чтобы закрыть себя щитом от ужасного одиночества и страха смерти.

Я тщетно пытался найти теолога, симпатизирующего этой идее Божьего страха. Фримэн Дайсон дал мне одно возможное направление поиска. После лекции, в которой он представлял свои теологические взгляды — а именно предположение, что Бог не всеведущ и не всемогущ, но растет и получает знания точно так же, как мы, люди, растем и учимся, — к Дайсону подошел пожилой человек. Мужчина представился Чарльзом Хартсхорном (Charles Hartshorne), который, как Дайсон узнал позднее, является одним из самых выдающихся теологов XX столетия. Хартсхорн сказал Дайсону, что его концепция Бога напоминает концепцию итальянского богослова XVI века Социна, которого сожгли на костре за ересь [158]. У Дайсона создалось впечатление, что Хартсхорн сам является последователем Социна. Я спросил Дайсона, не знает ли он, жив ли Хартсхорн.

— Не уверен, — ответил Дайсон. — Если и жив, то очень-очень стар.

Уехав из Принстона, я купил книгу эссе по теологии, написанных Хартсхорном и другими авторами, и выяснил, что он в самом деле является социнианцем [159]. Возможно, если он все еще жив, он поймет мою идею Божьего страха. Я просмотрел несколько старых справочников «Кто есть кто» и нашел, что последним местом работы Хартсхорна был Техасский университет в Остине. Я позвонил туда на кафедру философии, и секретарша ответила мне, что да, профессор Хартсхорн еще жив. Он появляется в университете несколько раз в неделю. Но, вероятно, ему лучше позвонить домой.

Хартсхорн сам подошел к телефону. Я представился и сказал, что узнал о нем от Фримэна Дайсона. Помнит ли Хартсхорн разговор с Дайсоном о Социне? Помнит. Хартсхорн некоторое время говорил о Дайсоне, а затем пустился в обсуждение Социна. У него был дрожащий низкий голос, но говорил он с абсолютной уверенностью. Через минуту его голос изменился, и он перешел на фальцет Микки Мауса, добавив еще один штрих сюрреализма в нашу беседу.

В отличие от многих средневековых и даже современных теологов, сказал мне Хартсхорн, социнианцы верят, что Бог меняется, учится и развивается со временем, точно так же, как мы, люди.

— Понимаете, великая классическая традиция средневековой теологии говорит, что Бог неизменен, — объяснял он. — Социнианцы сказали: «Нет, это неправильно», и были абсолютно правы. Для меня это тоже очевидно.

Так что, Бог не всеведущ?

— Бог знает все, что есть, —ответил Хартсхорн. — Но такой вещи, как будущие события, не существует.

Их нельзя знать, пока они не случатся.

Это знает каждый дурак, как мне показалось, подразумевал Хартсхорн.

— Если Бог не может видеть будущее, возможно ли, что он его боится? Может ли он бояться своей собственной смерти?

— Нет! — закричал Хартсхорн и засмеялся от абсурдности идеи. — Мы рождаемся и умираем, — сказал он. — Этим мы отличаемся от Бога. Нет смысла говорить о Боге, если он рождается и умирает. Нет смысла говорить о Боге, если у него может быть рождение и смерть. Он переживает наше рождение, но как наше рождение, а не Божье, и он переживает нашу смерть. Я попытался объяснить, что я предполагаю не то, что Бог может на самом деле умереть, а то, что он может боятьсясмерти, что он может сомневаться в своем собственном бессмертии.

— О, — сказал Хартсхорн, и я представил себе, как он покачал головой. — Мне это неинтересно.

Я спросил, слышал ли Хартсхорн о теории «Точка Омега».

— Это Тейяр де Шарден?

Да, ответил я, Тейяр де Шарден был вдохновителем. Общая идея заключается в том, что суперумные машины, созданные людьми, распространятся по всей Вселенной.

— Да, — пренебрежительно перебил Хартсхорн. — Мне это неинтересно. Это слишком нереально.

Мне хотелось ответить: «Это нереально, а вся социнианская чушь реальна?» Вместо этого я спросил, считает ли Хартсхорн, что эволюция и получение Богом знаний когда-нибудь закончатся. Впервые он сделал паузу перед тем, как отвечать. Бог, сказал он в конце концов, это не существо, а «тип становления»; в этом становлении нет начала и не будет конца. Никогда.

Ну и как вам это?

Я пытался объяснить свою идею Божьего страха знакомым мне людям, но добился не большего успеха, чем в случае с Хартсхорном. Один коллега, пишущий о науке, гиперрациональный тип, внимательно, без единой усмешки выслушал мои разглагольствования.

— Давай уточним, все ли я понял правильно, — сказал он, когда я выдохся. — Ты говоришь, что все на самом деле сводится к чему-то, подобному Богу, грызущему ногти?

Я минуту обдумывал это, а затем кивнул. Конечно, почему бы и нет. Все сводится к Богу, грызущему ногти.

Я думаю, что гипотеза Божьего страха включает многое. Она предполагает, что мы, люди, даже когда вынуждены искать истину, отступаем от нее. Боязнь истины, Ответа, распространяется на все священные книги, начиная с Библии, и даже на последний фильм о сумасшедшем ученом. Обычно считается, что ученые не подвержены сумасшествию. Некоторые не подвержены или кажутся таковыми. На ум приходит Фрэнсис Крик, Мефистофель материализма, а также холодный атеист Ричард Докинс и Стивен Хокинг, космический шутник. (Может быть, в английской культуре есть какая-то особенность, которая производит ученых, не подверженных метафизическим фантазиям?)