Кончина науки, конечно, обострит наш духовный кризис. Это клише неизбежно. В науке, как и во всем остальном, значение имеет сам путь, а не пункт назначения. Наука изначально пробуждает наше чувство удивления, по мере того как она открывает нечто новое в этом хитроумно устроенном мире. Но любое открытие, достигнув высшей точки, в конце концов идет на спад. Давайте допустим, что случается чудо и физики каким-то образом подтверждают, что вся реальность происходит из изгибаний петель энергии в десятимерном гиперпространстве. Как долго могут физики или все остальные поражаться этой находке? Если эта истина окончательная, в том смысле, что она устраняет все другие возможности, затруднение вызывает еще большее беспокойство. Эта проблема может объяснить, почему даже таким искателям, как Грегори Чайтин, трудно принять, что чистая наука, великий поиск знаний, является конечной, а то и уже закончилась.
Но вера в то, что наука будет продолжаться вечно, это просто вера, происходящая из нашего врожденного тщеславия. Мы не можем не верить, что являемся актерами в эпической драме, придуманной каким-то космическим драматургом, любящим напряжение, трагедию, комедию и — в конечном счете, мы надеемся, — счастливый конец. Самым счастливым концом будет отсутствие конца.
Если мой опыт является какой-то направляющей, то даже людям с малым интересом к науке будет сложно принять, что дни науки сочтены. Легко понять почему. Мы утопаем в прогрессе, реальном и искусственном. Каждый год у нас появляются меньшие по размеру, более скоростные компьютеры, быстрые автомобили, больше каналов телевидения. Но может ли наука приближаться к высшей точке, когда мы еще не изобрели космические корабли, летающие со скоростью, превышающей скорость света? Или когда мы еще не приобрели фантастические психические силы — усиленные генной инженерией и электронным протезированием, — описанные в киберпанковой литературе? Сама наука — или, скорее, ироническая наука — помогает распространять эти фантазии. Можно найти обсуждение путешествий во времени, телепортации и параллельных Вселенных в уважаемых физических журналах. И по крайней мере один Нобелевский лауреат в области физики, Брайан Джозефсон (Brian Josephsori), объявил, что физика никогда не будет полной, пока не сможет объяснить экстрасенсорное восприятие и телекинез [150].
Но Брайан Джозефсон давно оставил реальную физику в пользу мистицизма и оккультизма. Если вы по-настоящему верите в современную физику, то навряд ли особо поверите в экстрасенсорику или космические корабли, которые могут летать быстрее скорости света. Также маловероятно, что вы поверите, как не верят Роджер Пенроуз и другие теоретики суперструн, в то, что физики когда-нибудь найдут и эмпирически обоснуют унифицированную теорию, соединяющую теорию относительности и квантовую механику. Явления, из которых исходят унифицированные теории, разворачиваются в микрокосме, который в своем роде еще более отдален, чем край нашей Вселенной. Есть только одна научная фантазия, которая, кажется, имеет какую-то вероятность быть воплощенной в жизнь: возможно, когда-нибудь мы создадим машины, которые смогут преодолеть наши физические, социальные и познавательные границы и продолжать поиск знаний без нас.
Глава 10
Научная теология, или конец машинной науки
Человечество, говорил нам Ницше, это просто ступенька, мост, ведущий к сверхчеловеку. Если бы Ницше жил в наши дни, он, конечно, поддержал бы идею о том, что сверхчеловек может быть сделан не из плоти и крови, а из силикона. По мере того как человеческая наука идет на спад, те, кто надеется, что поиск знаний будет продолжаться, должны верить не в Homo sapiens, а в умные машины. Только машины могут преодолеть наши физические и познавательные слабости — и наше безразличие.
В рамках науки есть странная, небольшая субкультура, приверженцы которой размышляют о том, как разум может расшириться, когда или если он сбросит свою смертную оболочку. Эти приверженцы, конечно, занимаются не наукой, а иронической наукой, или погружаются в мечтательные раздумья. Они обеспокоены не тем, каков мир, а тем, каким он может быть или каким ему следует быть столетия, тысячелетия или миллиарды лет спустя. Литература этой области — назовем ее научной теологией — может тем не менее представить свежие перспективы некоторых старых философских или даже теологических вопросов: что мы сделали бы, если бы могли что-то сделать? Каков смысл жизни? Каковы окончательные границы знаний? Является ли страдание необходимым компонентом существования или мы можем достигнуть вечного блаженства?
Одним из самых первых современных практиков научной теологии был английский химик (и марксист) Дж. Д. Бернал ( J. D. Bernal). В книге «Мир, плоть и дьявол» (The World, the Fleshand the Devil, 1929)Бернал доказывал, что наука вскоре даст нам силы управлять нашей собственной эволюцией. Вначале, предполагал он, мы можем попытаться улучшить себя через генную инженерию, но в конце концов мы оставим тела, унаследованные нами путем естественного отбора, для более действенных проектов.
«Понемногу наследование по прямой линии человечества — наследование изначальной жизни, появляющейся на поверхности Земли, — сократится, в конце совершенно исчезнет, сохраняясь, возможно, как какая-то любопытная реликвия, в то время как новая жизнь, которая не сохранит ни одну из сущностей, но весь дух, займет ее место и продолжит свое развитие. Это изменение будет таким же важным, как то, при котором впервые появилась жизнь на поверхности Земли, и может быть таким же постепенным и незаметным. В конце концов само сознание может закончиться или исчезнуть в человечестве, которое стало полностью бесплотным, потеряв плотносплетенный организм, став массой атомов в космосе, поддерживающих связь радиацией, и в конечном счете, возможно, полностью превратившись в свет. Это может быть конец и начало, но отсюда все уже неисповедимо» [151].
Ханс Моравек бранит детей разума
Как и другие ему подобные, Бернал страдал от странного отсутствия воображения, или смелости, когда рассматривал конечную стадию эволюции интеллекта.
Последователи Бернала, такие как Ханс Моравек (Hans Moravec), роботехник из Меллонского университета имени Карнеги, пытались разрешить эту проблему с разным успехом. Моравек — веселый, даже легкомысленный человек; он кажется зараженным своими собственными идеями. Во время телефонного разговора, когда он излагал свое видение будущего, Моравек почти постоянно издавал какой-то смешок, громкость которого казалась пропорциональной нелепости того, что он говорил.
Моравек предварил свои замечания утверждением, что науке отчаянно требуются новые цели.
— Большинство того, что было достигнуто в XX столетии, на самом деле было идеями XIX века, — сказал он. — Теперь пришло время новых идей.
Какая цель может быть более захватывающей, чем создание «детей разума», умных машин, способных на подвиги, которые мы даже не в состоянии представить?
— Вы воспитываете их и даете им образование, а затем уже все зависит от них. Вы делаете все от вас зависящее, но вы не можете предсказать их жизнь.
Впервые Моравек описал, как этот вид может развиваться, в книге «Дети разума» (Mind Children), опубликованной в 1988 году, когда деньги частных компаний и федерального правительства рекой лились в разработку искусственного интеллекта и роботехнику [152]. Нельзя сказать, что эти области на самом деле процветали с тех пор, но Моравек оставался убежденным, что будущее принадлежит машинам. К концу тысячелетия, заверил он меня, инженеры создадут роботов, способных выполнять работу по дому.
