Анхела подбодрила фею мужественной улыбкой.

— Да, иди, сейчас ты нужна ей больше, чем мне.

Фея нерешительно приблизилась к Анхеле и снова поцеловала ее.

— Не сомневайся, я предпочла бы остаться с тобой, но если Марине не помочь, сама она не справится.

— Я знаю.

Как только светящийся след Лилиан исчез из жилища больной, Анхела, благодаря неожиданному приливу сил, поднялась на ноги, включила свет и решительно взяла лежавшее на столике зеркало.

Потом закрыла и открыла глаза, посмотрела в зеркало… Раздавшийся вопль долетел до самого Гонолулу.

Дублин пах жареной кукурузой, дождем и темным пивом. Портики домов из красного кирпича пахли детьми, кислым молоком и жареными яйцами. А дом сеньоры Хиггинс, миссис Хиггинс, пах котом, беконом и пиццей «Четыре времени года».

Марине было все равно. Она еще парила в розовом облаке своего первого настоящего поцелуя, поэтому запахи, встречавшие ее в этой стране, казались ей грубыми и первобытными по сравнению с ее недавними переживаниями.

Марина никак не могла забыть запахи лаванды и пива, исходившие от чудесного ирландского посланца, ее мечты, обретшей плоть. Ей также не удавалось забыть своего расстройства после того, как она потеряла его.

Марина понапрасну вступила в совершенно глупый спор с Антавианой и Цицероном, ведь в нем не было никакого смысла. Ее утешала лишь надежда, что Патрик, фамилия которого могла быть О’Коннор (почему бы и нет? «Патрик О’Коннор» звучало великолепно), сам проявит инициативу и разыщет ее. Хотя это было всего лишь предположение, которое вряд ли сбудется, девушка не могла отказаться от мысли, что ей еще удастся с ним встретиться, ведь именно с этой целью она сюда явилась.

В отличие от своих трех спутников, Марина приехала в Дублин не для того, чтобы учить английский язык. Ее послали сюда специально ради того, чтобы спасти умирающую сестру. И если ей ради этого придется целоваться с вышеупомянутым ирландцем, она пойдет на это. Самоотречение и способность Марины жертвовать собой не знали никаких границ.

И все же главной ее задачей было выдавать себя за Анхелу, приехавшую сюда на каникулы, а также совершенствовать свой не поддающийся никакому совершенствованию английский язык в обществе Антавианы, Луси и Цицерона.

Вся четверка училась в одной школе, приехала по линии одного агентства и жила в одном квартале. Марина оказалась на одной улице с Антавианой, а Цицерон и Луси жили через две улицы от них.

Марина подозревала, что ее хозяйка была самой непредставительной из существующих. Ее звали Хиггинс, миссис Хиггинс, и она при первом же взгляде привела Марину в ужас.

Это была ирландка весом почти сто килограммов, ей было не менее ста лет, и ее окружали верные мафиози — два недавно прибывших постояльца, сицилийцы, которые, похоже, ее обожали. Миссис Хиггинс не говорила, она ворчала и не вставала со стула, к которому ее постоянно влекли значительный вес и плохое настроение.

Хозяйка даже не улыбнулась, жадно разворачивая маленький сувенир, который мать Марины-Анхелы положила ей в чемодан. Это был веер, купленный по дешевке (что совсем неплохо, ведь речь шла о подделке из пластмассы), однако миссис Хиггинс он совсем не понравился. Недовольным жестом она швырнула веер на землю, где он и остался.

«Естественно, при таком холоде с какой стати здесь обмахиваться веером», — подумала Марина.

(Хотя можно было бы повесить веер на стену, как поступают с ненужными вещами, а не откровенно выражать свое недовольство тем, что испанские постоялицы не привезли ей ни конфет, ни чурро.) [24]

Сицилийские же постояльцы миссис Хиггинс, Салваторе и Пепиньо, казались Марине странными, учитывая то обстоятельство, что они были немного староваты для учеников и слишком молоды для бизнесменов. Особо странное впечатление производило то, что они вели себя по отношению к хозяйке несколько фамильярно, хотя приехали совсем недавно.

У Салваторе были подозрительно черные зубы, он носил облегающую майку с надписью «Спайдермен», которая грозила вот-вот разорваться, у него было проколото левое ухо, а на левой руке сверкал золотой «Ролекс».

Говоря и жестикулируя, Салваторе постоянно обнимал худого и низенького Пепиньо, который носил обувь, примитивно имитировавшую ковбойские сапоги. Они ему совсем не шли и производили очень плохое впечатление. А Марина производила плохое впечатление на итальянцев, ибо токи симпатии столь же определенны, что и припадки зевоты — нравится это вам или нет.

Вся ситуация казалась немного абсурдной. Марина не знала, какую ступень она занимает в иерархии своей новой семьи, не знала, какое ей отводится здесь место и на каком языке она должна говорить. Одно не вызывало сомнений: миссис Хиггинс была хозяйкой, бабушкой и мамой, и, как и повсюду, включая самолет, ей следовало уступать место, чем раньше, тем лучше. А поэтому Марине следовало быть любезной, ласковой и услужливой, какой, вне сомнения, была бы Анхела.

После вечерней трапезы, когда Марина съела свой сандвич, предварительно полив его водой из-под крана, чтобы сделать помягче, и кусок пересохшего торта, она вдруг сама предложила убрать со стола и вымыть тарелки. Никто ей не сказал «нет, пожалуйста, не надо». Наоборот, три ее сотрапезника тут же согласились, решив, что это отличная идея, и даже не выразили Марине никакой благодарности.

Когда Марина в третий раз вышла из грязной кухни в маленькую столовую за тарелками и стаканами, она уже жалела о своем предложении. Сеньора Хиггинс смеялась вместе со своими мафиози. Те закинули ноги на стол, а Марина, сглупив, стала в этом доме новой Золушкой. Как только ей не пришло в голову, что недавно прибывшие гости должны устать с дороги и это хозяевам дома полагается ухаживать за ними?

Марина робко пожелала всем спокойной ночи, или good night, [25]однако не удостоилась ответа. Хозяйка с постояльцами продолжали хохотать над какой-то скверной шуткой, которую только что рассказал один из итальянцев. В этой шутке, по мнению Марины, не было ничего остроумного. Ну или ей так показалось, ведь она не понимала английского, не говоря уже о смеси английского с итальянским.

Все здесь было странным, не таким как дома, непонятным и непривычным. Ей было совсем не весело. У миссис Хиггинс росли усы, она лаяла, точно бульдог, а итальянцы вселяли в Марину страх.

Она заперлась в спальне, села на кровать и сжалась в клубок.

Спальня была маленькой, душной и обставленной с дурным вкусом: занавески были чрезмерно пестрыми; одеяло потертым и ободранным, коричневый пол обшарпанным, стены, обклеенные обоями с цветочным узором, отдавали прогорклым маслом; шкаф загнали в столь тесный угол, что открыть его нельзя было иначе, как встав на единственный в комнате стул.

Марине хотелось бежать отсюда. Ей не везло. Почему вместо симпатичной семьи с детьми ей досталась эта тучная вдова? Почему вместо веселого домика с садом и собакой ей выпала мрачная конура с двумя мафиозными итальянцами?

— Почему? — повторяла она в тысячный раз, пока не сообразила, что она не она, а Анхела. И это не Марина, а Анхела находилась в комнате Анхелы, в семье Анхелы, с друзьями Анхелы… и ее целовал парень Анхелы.

Как бы поступила Анхела в ситуации, в которой оказалась Марина? Смирилась бы? Взбунтовалась бы?

Вспомнилась сцена, которая повторялась из года в год вечером после отъезда Анхелы в Дублин. Марина со скучающим видом ужинала со скучающими родителями в своем скучном доме, и вдруг дребезжал телефон. Скучающие глаза матери, которая брала трубку, ярко вспыхивали, что означало «уже пора какому-нибудь интересному человеку сказать что-нибудь, стоящее внимания», и она улыбалась, слушая свою старшую дочь.