Главный объяснил все это сухим тоном, подытожив:

— Мы придерживаемся мнения, что сцена является подходящим местом для барышни твоего немного непоседливого характера.

Я опустила взгляд, когда он добавил:

— Имея уже одного внебрачного отпрыска, ты вряд ли нуждаешься в наших рассказах о том, как вести себя с мужчинами.

Моя смена профессии не ограничивалась лишь актерством. Я должна была играть не только на сцене по сценариям, написанным драматургами. В жизни я тоже должна была играть, ведь мне была поручена весьма щекотливая миссия. В каждом городе, где выступала труппа, я обязана была принимать приглашения принцев, лордов, политиков и просто влиятельных людей, которые хотели свести со мной знакомство. Я должна была очаровывать их и обольщать, соблазнять и заниматься с ними любовью. В постели я должна была, как бы невзначай, задавать им различные и на первый взгляд невинные вопросы. Когда они уходили, мне следовало писать некие письма и отправлять их личным курьером в этот безымянный дворец.

Я должна была заниматься этим не под своим именем. Это имя должно было быть уничтожено навеки. В новой жизни меня звали Мимосина Дольчецца.

Утро — золотое время. Так однажды сказал один прусский министр, поспешно выбираясь из моей постели, успев раскрыть мне уйму государственных секретов.

На протяжении всех лет, прошедших после моего побега из монастыря, я была постоянно занята по утрам, зарабатывая золото, занимаясь написанием писем, которые оплачивали то, что мои покровители называли свободой.

Вечером я работала актрисой, а ночью шлюхой. Только по утрам я занималась своим основным делом, а именно доносила добытые сведения Совету десяти и инквизиции Венеции.

На следующий день после того памятного разговора меня передали на попечение Джакомо Маззиолини. Если бы я знала, что эта рептилия станет моим единственным постоянным спутником в последующие шестнадцать лет, я бы закричала, что эта сделка слишком несправедлива и пусть меня лучше вздернут, чем я буду медленно умирать в его цепких лапах.

Меня заперли в апартаментах. Я видела внешний мир разве что сквозь ставни на окне. Так было до тех пор, пока я не изучила досконально те науки, которые были необходимы для моей работы. Ко мне приставили учителей немецкого, французского, русского и английского языков. Я работала с ними с рассвета до полудня, потом мы снова встречались вечером для закрепления материала. Разговор за романтическим ужином требует знания специального набора слов для флирта и лести. Им я и училась. Также я изучала блюда и напитки, необходимые для соблазнения, их самое эффективное сочетание. Спустя четыре месяца я достаточно бегло разговаривала на всех четырех языках, чтобы выполнять положенные на меня обязанности, как на сцене, так и в интимной обстановке.

В то же время две престарелые актрисы занимались со мной днем, передавая мне все знания и умения, которыми владели. Когда они закончили работать со мной, я умела разыграть любую человеческую эмоцию. Те сцены, которые я устраивала родителям и которые в конце концов вынудили их спровадить меня в монастырь, в моей новой жизни дали мне некоторое преимущество. Я научила свои глаза плакать, а рот целовать. Теперь, под чутким руководством этих раскрашенных суровых женщин, я уже умела издавать крики удовольствия, которые желает услышать любой мужчина. Когда я хорошо играла, актрисы не аплодировали. Они закрывали глаза, и их морщинистые губы растягивались в подобии улыбки.

Я научилась танцевать не только скромные па, принятые на балах, но и дикие пляски простолюдинов. Я узнала, как надо отвечать на мощный зов оркестра, когда он движется по сцене, притягивая меня к рампе, где ритм буквально хватает меня за лодыжки.

Теперь это была моя жизнь — глупая пляска, которая никогда не кончалась.

Когда я овладела всем, чему меня учили, меня отправили в труппу.

Сначала мне давали небольшие роли, чтобы посмотреть, как я справлюсь. Позднее заметили, что лучше всего я могу проявить себя в двухактных пьесах, легких и не утомительных, словно порыв ветра. Я впервые сыграла ведущую роль и сорвала овации.

Во время репетиций мои наниматели приказали мне соблазнить актера, игравшего Панкрацио. Эусебио Пелличиони был легкой добычей. Он стал моим через день. Я к нему ничего не чувствовала и знала, что он отвечает мне взаимностью. Его тянуло ко мне лишь слабое половое влечение. Я вела себя с ним так же, как и с моим возлюбленным. Я впервые была с другим мужчиной. Я от этого не умерла. Я ничего не чувствовала — ни радости, ни печали. Возможно, мне это понравилось больше, чем танцы.

После этого все мужчины казались мне одинаковыми.

Будь я на сцене или в покоях какого-нибудь графа, исполнение любви было одним и тем же. Я имитировала восторг с точностью, которой позавидовала бы сама природа. Я владела навыками, выполняла свою работу тщательно и хладнокровно. Я была изобретательна и бесстыдна. Никогда мне в голову не приходила мысль, что я могу снова забеременеть. Я решила, что краниокласт устранил подобную возможность. Когда я видела других женщин с детьми, я отворачивалась.

Позже я поняла, что в нашей труппе было несколько мужчин и женщин, которые занимались тем же, что и я. Из нас, венецианцев, получаются очень хорошие шпионы-любовники. Узнав, что мы из Венеции, люди начинали хвастать перед нами и делиться секретами. Наши жертвы часто описывали, какие их особые навыки могли бы уравнять нас с ними, дали бы им право на любовную связь с нами. Очень часто случалось так, что именно эта информация нам и требовалась.

Иногда мне даже нравилась эта работа. Со своим возлюбленным я привыкла во всем ему потакать, потому эту сторону работы воспринимала спокойно. Я начала коллекционировать победы в любви. Боль от того, как поступил со мной возлюбленный, притуплялась с каждым новым любовником и его горячими заверениями в вечной любви. Даже если мне не нравился мужчина, я заставляла себя, напоминая, что в его глазах выгляжу ангелом во плоти. После оскорблений возлюбленного у меня появилась тяга к мужскому восхищению.

Я всегда расставляла три красивых стула по разным сторонам кровати, в какой бы комнате мы ни предавались любовным утехам с моим очередным воздыхателем. Это должно было мне напоминать, если я вдруг потеряю голову, что у меня не роман с этим человеком, что я просто выполняю порученную мне работу. Эти три стула символизировали трех венецианских инквизиторов. Я хотела, чтобы они видели, к чему мне приходится прибегать, чтобы добыть для них информацию, которая придает им вес в мире за стенами Венеции.

Какие только отчеты я посылала, какие секреты выведывала! Я была уже далеко, прежде чем раскрывался очередной обман. К тому времени как было найдено тело прусского генерала с горлом, перерезанным стилетом, я уже была в Санкт-Петербурге, щекотала белое брюхо огромного русского генерала и узнавала все о торговле соболями, которая кормила его армию.

Все это я записывала, запечатывала и отправляла в Венецию. Я была предприимчивой, послушной и чертовски удачливой.

Я проработала шестнадцать лет. Если бы меня посадили в тюрьму за увечья, причиненные монахине, я бы к этому времени уже вышла на свободу и снова стала хозяйкой собственной судьбы.

Мне было неприятно сознавать, что Совет до сих пор не доверял мне, потому за мной повсюду шлялся их собственный шпион, Маззиолини, который, подобно тени, следовал за мной из города в город и, несомненно, отправлял собственные отчеты с тем же курьером, что и я. Никто из других актеров не был обременен подобным шпиком. Мне было горько от того, что это значило.