— Я тебя везде искала.

— Я был на улице.

— Ты плохо выглядишь.

— Потому что плохо себя чувствую. Где твои бравые ребята?

— Отступили, когда поняли, что я не Иодзима. ^[54]

На обратном пути в Манхассет я впервые заметил, что Шерил отвратительно водит машину. Она превышала скорость, потом вдруг тормозила, меняла ряды, резко останавливалась на красный свет. Когда мы доехали до дедушкиного дома, меня стошнило. Я не смог ждать, пока Шерил остановится на площадке у дома. Я выпрыгнул из движущейся машины, вбежал в дом, и меня стошнило в ванной. Я заполз в постель и нырнул на матрас, который стал медленно подниматься, как суфле. Вошла Шерил и как-то умудрилась сесть на краешек матраса, хотя он был в десяти футах над землей. Она сказала мне, что я перебужу весь дом. Прекрати стонать, попросила она. Я и не знал, что стонал.

— Ну что ж, поздравляю! — произнесла она или попыталась произнести. У нее получилось: «Пазддра-вляю!» — Ты пробрался в «Пабликаны». Потом тебя из «Пабликанов» выгнали. Напился с моряками. Выкурил первую в жизни сигарету. Я тобой горжусь. Правда горжусь.

— Ты дьявол?

Шерил вышла из комнаты.

— Эй! — позвал я. — Почему ты рассталась с Джеддом?

Если она и ответила, я этого не слышал.

Где-то в доме играло радио. «Прыжок в час ночи» Каунта Бейси. Красивая песня, подумал я. Потом от быстрого ритма меня затошнило еще больше. Смогу ли я когда-нибудь снова наслаждаться музыкой? Я пытался заснуть, но слова и мысли роились в моей голове. Я подумал, что это какие-то интуитивные видения из подсознания, и мне захотелось их записать. Однако я не мог встать с постели, потому что матрас все еще поднимался. Сколько должно пройти времени, прежде чем моя голова окажется прижатой к потолку? Я чувствовал себя машиной на гидравлическом лифте. Я растянулся на животе, а голова свисала с кровати. Я решил, что «моя мама» — это печатные слова, «мой папа» — непечатные, а «Шерил» — что-то неразборчивое. Потом наступила темнота.

Утром я проснулся от кошмара, в котором моряки брали штурмом дедушкин дом, сдирая шевроны с рукавов, чтобы заклеить «двухсотлетний» диван. Я долго стоял под горячим душем, а потом уселся на крыльце с чашкой черного кофе. Дядя Чарли вышел на улицу и широко мне улыбнулся. Я сжался, но он заметил мои налитые кровью глаза и, должно быть, решил, что я и без того достаточно настрадался. Он покачал головой и посмотрел на верхушки деревьев.

— Теперь я смогу вести машину, когда мы будем возвращаться из Рослина, — заявил я Шерил, показывая новенькие водительские права, которые прислала мама.

Был конец августа, мы ехали на утренней электричке, и Шерил поднесла права поближе к окну, чтобы лучше видеть. Она прочитала:

— «Рост: пять футов десять дюймов. Вес: сто сорок фунтов. Волосы: каштановые. Глаза: карие». — Она рассмеялась. — Хорошее фото! Ты здесь выглядишь лет на двенадцать. Нет. Даже не думай. На одиннадцать. Что мама пишет?

Я прочитал:

— «Прилагаю страховку, дорогой. Случись чего — не дай бог, — тебе придется ее предъявить». — Смутившись, я потупил глаза. — Мама вечно беспокоится.

В том же письме мама сообщала, что получила новую работу в страховой компании, которая ей очень нравится. «Больше нет такой нагрузки на работе, как раньше, когда я приходила домой полуживая, — писала она. — Я думаю, когда ты вернешься, то заметишь, что я сильно изменилась. Сейчас я тоже устаю к концу дня, но все-таки от меня что-то остается».

Свернув письмо и положив его в карман, я рассказал Шерил про драндулет за четыреста долларов, который мама купила для меня — «АМС Хорнет» 1974 года с оранжевой полоской. Я не сказал, как сильно стал скучать по маме после этого письма, что не могу дождаться, когда пройдут две недели и я увижу маму, и как я все время за нее переживаю. Я не признался, что иногда, по утрам, когда мы едем на поезде, я не могу избавиться от мысли, что с мамой случилось что-то плохое. Что я пытаюсь отогнать эти страхи с помощью своей старой мантры, а потом проклинаю себя за то, что снова поддался детским суевериям. Что я говорю себе, что лучше перестраховаться, чем потом жалеть, потому что, может быть, в мантре все еще остались какие-то магические свойства, и что если я перестану произносить ее, у мамы могут случиться неприятности. Я знал — Шерил скажет, что настоящие мужчины так не думают. У настоящих мужчин нет никаких мантр, и настоящие мужчины конечно же не скучают по своим матерям.

Поздним утром того дня Шерил нашла меня в архиве. У нее было сердитое лицо, наверное, из-за того, что у меня не было денег на обед и я попросил ее дать мне в долг.

— С твоей мамой что-то случилось, — сказала она. — Несчастный случай. Нас ждут дома.

Мы побежали к Пенн-стейшн. Шерил купила упаковку из шести банок пива, и мы их все выпили, пока ехали до залива.

— Я уверена, что все будет хорошо, — заверяла она меня. Но ничего уже не было хорошо. Моя мантра не сработала, я подвел маму.

Проходя мимо «Пабликанов», я заглянул в окно, услышал смех и увидел счастливые лица людей в баре. Я чуть было не предложил Шерил зайти выпить по рюмке. Дядя Чарли понял бы. Я ненавидел себя за этот порыв, за то, что я на секунду позволил себе забыть о матери, но я был напуган, и «Пабликаны» казались мне лучшим противоядием от страха. Я стремился в бар еще отчаяннее, и это стремление было зловещим.

Дома у дедушки я швырнул кое-какие вещи в сумку, и Шерил поцеловала меня на прощание.

— Будь мужчиной, — сказала она, но не так, как обычно, а более нежно, ободряюще, как будто верила, что я действительно им буду.

Дедушка купил мне билет на самолет, а дядя Чарли отвез в аэропорт. По дороге он рассказал мне все, что знал. Когда мама возвращалась домой с работы, пьяный водитель, который ехал по встречной полосе с выключенными фарами, столкнулся с ней лоб в лоб. Она получила перелом руки и сотрясение мозга.

— У нее потеря памяти, — сказал дядя Чарли.

Я спросил дядю, что будет, если мама меня не узнает. Он ответил, что не совсем понимает, о чем я. Я и сам не до конца понимал. Наверное, хотел спросить, кем бы я был, если бы моя мать меня не знала.

18

ЛАНА

На лице у нее были рваные раны, а в волосах запутались сгустки крови. Глаза полуоткрыты. Лицо изменилось, а взгляд совершенно отсутствующий. Я склонился над ней.

— Мама? — произнес я.

За спиной я услышат голос медсестры — та говорила, что маме дали сильнодействующее обезболивающее и какое-то время она будет «в отключке».

— Ты большой для десятилетнего мальчика, — сказал доктор.

— Простите?

— Твоя мама сказала, что тебе десять лет.

— О!

— А когда я спросил, где, по ее мнению, она находится, она сказала, что в Нью-Йорке.

— Мы переехали из Нью-Йорка.

— Я так и подумал. Я даже подвел ее к окну и показал ей на пальмы и кактусы, но она настаивала, что это Нью-Йорк.

Когда часы посещения закончились, я ушел из больницы и вернулся в нашу квартиру. Я пытался успокоиться, взял книгу. Не помогло. Включил везде свет, потом выключил. Сидел в темноте и думал. Потом я вышел, сел на берегу канала и стал смотреть на воду. Я был измучен, но не мог пойти спать, потому что каждый раз, закрывая глаза, я представлял себе аварию. Испуганный, одинокий, я думал о том, что мама сказала доктору. Отчасти она была права. Мне десять лет.

Без всяких планов, вообще без каких-либо мыслей моя рука потянулась к телефону, и пальцы уже набирали номер Ланы, школьной красавицы, о которой я рассказывал Шерил. Перед тем как я уехал на лето, у нас с Ланой состоялся короткий разговор на вечеринке, мы даже почти договорились встретиться. Я был уверен, что она говорила это не всерьез, и не рассчитывал, что наберусь смелости позвонить ей. Но теперь, когда мама находилась «в отключке», а моя психика — в состоянии свободного падения, я ощутил необыкновенно сильный порыв встретиться с Ланой. К ней меня тянуло так же, как в «Пабликаны», и я смутно понимал, что это как-то связано с желанием немного отвлечься.