Она ненадолго умолкла, потом вновь заговорила:

— Он не хотел слышать никаких доводов. Проклятая гордость! В общем, они стрелялись, и его… Его серьезно ранили. В плечо. Он чуть не умер, как мне сказали, потому что он не позволил мне подойти, когда его уносили. А я… — Ее голос дрогнул. — Я больше не видела Кортленда. Его родители сумели замять эту историю. И не только потому, что дуэли незаконны, — сказала она с иронией, достойной восхищения. — Им удалось сделать из меня парию. Для всех. Он порвал со мной, прислав письмо. — Она снова издала смешок, на этот раз горестный. — Не могу сказать, что я не заслужила этого. Мое таинственное и внезапное падение заинтриговало Вайолет, и она пригласила меня сюда. Я всегда была более удачливой, чем заслуживала. — Синтия усмехнулась, словно находила это забавным.

Удачливая? Он бы подобрал совсем другое слово.

— Так что, как видите, хотя я не нажимала на курок, но все же играла чужой жизнью. И заплатила за это. Значит, я — скверная.

Внезапно он рассердился:

— Хватит самобичевания, Синтия! Я не знаю, что подразумевается под словом «хорошая». Возможно, это просто означает, что у человека нет воображения или характера для рискованных поступков, как вы однажды сказали Гудкайнду. Я не в восторге от того, что вы сделали, но я понимаю вас. Никто не заставлял этого болвана Кортленда лезть под пулю. Он сам виноват в том, что его подстрелили. Воистину, нужно иметь большое сердце, чтобы вообще думать о том, чтобы сделать счастливым Милторпа или Кортленда. А если кто-то захочет помочь вам или стать вашим другом, то лишь из-за ваших личных качеств. Все дело в вас, Синтия. Как вы не понимаете? Не важно, как вы оцениваете свои поступки. Люди симпатизируют вам, потому что видят в вас что-то хорошее. Но главным образом потому, что вы — это вы.

Синтия слушала его, разинув рот и затаив дыхание.

— Но это не значит, что вы можете обманывать людей только потому, что вам страшно. Милторпа, Аргоси, Гудкайнда или кого-то другого. Страх не может служить оправданием.

Она вскинула подборок.

— Я ничего не боюсь.

— Боитесь, — возразил Майлс. — И имеете на это полное право. Каждый боялся бы в вашем положении, — безжалостно продолжал он. — Вы так боитесь, что готовы отрицать собственную сущность — только бы подавить свои страхи. Вы мучаете себя, неужели не ясно? И клянусь Господом, вы чересчур гордая.

Она вспыхнула.

— Гордая?! Кто бы говорил!

Это было так неожиданно, что он опешил.

— А как насчет леди Джорджины, Майлс? Думаете, вы будете счастливее с ней, чем я с Гудкайндом или с Милторпом? Просто вы имеете то преимущество, что всю работу сделали за вас. Ведь это ваш отец выбрал ее, не так ли? Привел за ручку к вашей двери. А вместе с ней подарил вам осуществление вашей мечты.

— На мне — честь семьи! Долг перед людьми, которые нуждаются во мне. Я не могу пренебречь этим.

— Я понимаю, и клянусь, не осуждаю вас за это. Но это не опровергает того, что я сказала. Вы не лучше меня.

Он промолчал, признавая ее правоту.

— Что, по-вашему, я должна делать? — спросила вдруг Синтия. — Ведь я всего лишь хочу иметь то, что есть у вас и Вайолет. Почему у меня не должно быть удачного брака, денег и дома? Но только… Я не возьму деньги у вас, Майлс. Поэтому не предлагайте мне их. А теперь скажите: что, по-вашему, я должна делать?

«Останься со мной навсегда. Будь моей любовницей. Занимайся со мной любовью каждую ночь, пока мы будем в состоянии заниматься этим». Она прочитала это в его глазах, а он прочитал в ее глазах, что она изо всех сил противится искушению.

— Не говорите этого, — прошептала Синтия.

Майлс вздохнул.

— Хорошо, я не стану просить вас об этом.

Они надолго замолчали. Лошади в стойлах перебирали копытами, и где-то неподалеку птица изливала свою радость на солнце.

— Просто, оценивайте людей, исходя из того, кто они есть, Синтия. И только потом — исходя из того, что они могут вам дать. Не стоит смотреть на человека как на ходячие двадцать тысяч фунтов. Или как на скучного второго сына.

Последняя фраза вырвалась у него, прежде чем он успел спохватиться.

Синтия замерла, и на ее лице отразилось изумление, какое бывает от внезапного удара в живот.

— О, Майлс!.. Значит, вы слышали, что я сказала, когда вы впервые увидели меня, на балу у Малверни… в голубом платье. Вы слышали, как мы с Лизой говорили о вас.

— Вижу, вы помните, что сказали, — кивнул Майлс.

Они снова помолчали.

— Что ж, я ведь уже признала, что я скверная, — пробормотала наконец Синтия.

— Но теперь я понимаю, почему вы так сказали.

Она отвернулась, не решаясь встретиться с ним взглядом.

— Это было… не слишком хорошо с моей стороны.

— Не могу с вами не согласиться, — отозвался Майлс с мягкой иронией.

— Как вы, должно быть, ненавидели меня.

— Нет, никогда, — возразил он со сдержанным пылом. — Поверьте, никогда.

Синтия вновь к нему повернулась. Она долго вглядывалась в его лицо и в конце концов пришла к выводу, что он действительно не сердился.

— Эти мои слова не были предназначены для ваших ушей, Майлс.

— Это меня не удивляет, — сухо отозвался он.

Ее губы дрогнули в улыбке. И снова последовало недолгое молчание.

— Я совсем не это имела в виду, — сказала Синтия, пытаясь оправдаться.

— Нет. Именно это.

Она вздохнула:

— Ну ладно… Я действительно имела в виду то, что сказала. Но если бы нас тогда представили друг другу, Майлс? Что было бы, если бы мы с вами поговорили или потанцевали?

Этот ужасный вопрос он уже не раз задавал себе.

— Это ничего бы не изменило, — решительно заявил Майлс. — Даже если бы мы танцевали, вы не разглядели бы меня по-настоящему. А я не разглядел бы вас. Тогда мы были другими людьми, не такими, как сейчас. Мы изменились.

«Благодаря друг другу», — мысленно добавил он.

Синтия опустила глаза. Проследив за ее взглядом, он заметил потертые носы и сбитые каблуки ее ботинок, свидетельствующие о стесненных обстоятельствах. По спине Майлса пробежал холодок, оставивший в душе тревожное чувство.

— Вы правы, Синтия. Наверное, я чересчур горд. Наследие Редмондов… и все такое. Мне действительно не нравится, когда мной пренебрегают. Полагаю, моя гордость сыграла свою роль, когда я солгал вам насчет Гудкайнда. Мне хотелось преподать вам урок.

Синтия подняла на него глаза. Голубые, как небо.

— Так это гордость заставила вас поцеловать меня в первый день, когда я приехала сюда? — спросила она.

Да, в проницательности ей не откажешь.

Слово «поцеловать», казалось, повисло в воздухе, напомнив им обоим о возможностях, предоставленных этим моментом. Майлс мог бы сократить расстояние между ними и просто склонить голову к ее губам, таким мягким и манящим. Мог бы взять ее лицо в ладони — заставить забыть обо всем на свете. А затем скользнул бы губами к ее шее и…

— Вы сожалеете об этом? — спросил он, еще крепче сжав ее руки.

На шее Синтии билась жилка, как бы вторившая биению пульса у нее на запястьях. Майлс не представлял, зачем задал этот вопрос и какого ждал ответа.

Медленно разжав пальцы, он выпустил ее руки.

— Я причинила вам боль? — Синтия потянулась к его груди, словно хотела погладить то место, куда пришелся удар ее кулака, но, спохватившись, отдернула руку. Эта неуверенность, граничащая с робостью, живо напомнила ему тот раз, когда он впервые поцеловал ее. Он вспомнил мучительную боль, которую ощутил при мысли, что она может оттолкнуть его.

— Ничего страшного, — отозвался Майлс, приложив ладонь к своему сердцу, гулко бившемуся в груди.

Уголки ее губ приподнялись.

— Отлично.

Они помолчали, стоя в шаге друг от друга.

— Синтия, я сожалею… о Гудкайнде. Клянусь вам, я все исправлю.

— Предположим, уже слишком поздно исправлять то, что касается мистера Гудкайнда, — заметила Синтия. — Он наговорил лишнего… и сбежал. Только не смейтесь, — предупредила она.