На седьмой день, вернувшись, я увидел, что дверь дома Латурелла открыта. Подумав было, что к нам забрался вор, я вошел бесшумно, на цыпочках — и обнаружил в прихожей чемоданы хозяина. Я кинулся в оранжерею — он возился там и выглядел крайне взвинченным.

— Что вы здесь делаете? Африканская экспедиция уже закончилась?

— По идее я еще должен быть там, — ответил он, возбужденно потирая руки. — Я сказался больным, чтобы вернуться в Европу.

— Как это?

Он поднял голову, лукаво подмигнул и показал на стоявший рядом металлический ящик высотой метра полтора.

— Вот из-за чего я вернулся.

— Что это?

— О! Вы сейчас удивитесь. Да что там, вы не поверите своим глазам!

Латурелл достал из кармана маленький ключик, отпер замок на ящике, осторожно приподнял крышку и поманил меня, приглашая заглянуть внутрь.

Я повиновался — и вскрикнул от изумления, увидев находившихся внутри монстров.

— Боже мой! Латурелл! Что это такое?

В ящике были три гигантских растения, в точности похожих на Dionaea muscipula,только чудовищно выросшую или увеличенную под лупой: толстые, как у сахарного тростника, стебли, листья размером с ракетки для пинг-понга и шипы с детские пальчики; а еще казалось, что кто-то подновил цвета — они прямо-таки били в глаза необычайной яркостью. Вдобавок от этих чудо-растений исходило совершенно особое ощущение опасности, что-то жутковатое и, другого слова не подберу, величественное — так становится не по себе подле крупного хищника; но кроме силы в них чувствовалась и какая-то неуловимая порочность, словно они были наделены душой истинного убийцы.

— Я нашел их близ Ндоло, на поляне, на высоте две тысячи метров, — объяснил Латурелл. — Я был один; чтобы сохранить мое открытие в тайне, я ни слова не сказал остальным и молился, чтобы они тоже на них не наткнулись. Потом, изобразив дурноту и бред, я добился своего: Гальто приказал отправить меня назад в Лондон. Меня поручили заботам местных жителей, чтобы доставить в ближайшую деревню; когда мы отошли достаточно далеко от лагеря, я велел им повернуть обратно, и мы отправились на поиски необычайных растений, которые я видел. Мы нашли их десятки, одно другого крупнее. Туземцы утверждали, что видят их впервые, но один сказал, что слышал в своей деревне старую легенду об огромных цветах, которые ловят птиц на лету, а ночами подползают к хижинам и едят младенцев.

Поведение Латурелла, скажу вам прямо, меня глубоко возмутило. Что он потерял голову от этих невероятных растений — еще куда ни шло, такое естественно для ботаника; но он скрыл свое открытие от коллег, хуже того, солгал им, чтобы ни с кем его не делить, — вот это было, на мой взгляд, постыдно. Он от моих упреков только отмахнулся; ничто больше не имело для него значения, кроме этих монстров, взявших над его рассудком такую же власть, что картина великого мастера над коллекционером или сундук с золотом над скупцом.

— Ну же, помогите мне их достать, — потребовал он, прекращая спор. — Мы посадим их здесь — нет, пожалуй, вон там, на лучшем месте, где у нас Dionaea muscipula.

— А что же делать с muscipula?

— Делайте с ней что хотите. Вот что: как мы их назовем? Нужно им дать имя, не правда ли? А! Знаю. Друг мой, перед вами Dionaea tourella —дионея Латурелла! Что скажете?

Было ясно, что название он придумал не сейчас, а держал его в голове с первой минуты после своего открытия. Его комедия разозлила меня, а огонек безумия в глазах встревожил; Латурелл всегда был склонен к крайностям, но теперь, похоже, и вовсе потерял голову. Дальнейшее подтвердило мои опасения.

Когда на следующий день я пришел в оранжерею, он бинтовал себе руку куском марли.

— А! — воскликнул он при виде меня. — Вот и вы наконец! Будьте добры, помогите мне, пожалуйста.

— Что с вами случилось?

— Эта тварь прокусила мне руку, — ответил он, сердито покосившись на одну из трех гигантских дионей, посаженных на месте muscipula.

— Что, простите?

Рана сильно кровоточила: шипы глубоко вонзились в ладонь. Я поспешил продезинфицировать ее и тщательно перевязал, надеясь, что яд не успел проникнуть в организм. Латурелл, одновременно злясь на коварство своих дионей и радуясь доказательству их опасной натуры, подробно рассказал мне о происшествии и о результатах первых наблюдений:

— Я изучал их всю ночь и могу вам сказать, что за всю мою карьеру впервые сталкиваюсь с подобными чудесами. Их челюсти, точно стальные механизмы, готовы перемолоть все, что окажется в пределах досягаемости. На пробу я поднес к ресничкам мертвую муху на ниточке, но добился лишь раздраженного подрагивания, — видно, такую жалкую добычу они считают ниже своего достоинства. Затем я проделал то же самое с осой, с гусеницей — тот же результат. Тогда я решил предложить им дичь более существенную и принес из холодильника кусок говядины. Поверите ли, их стебли затрепетали, когда я вернулся, словно возбудились уже от запаха, а листья сожрали мясо в считанные секунды! Двести граммов вырезки исчезли быстрее, чем я вам это говорю! Накормив первое растение, я решил накормить и двух других, чтобы не было обид. Они проглотили все, что я им дал; вы можете увидеть собственными глазами сложенные листья, внутри которых перевариваются куски мяса. Тогда-то и случилась беда. Пока мои красавицы были заняты пищеварением, я решил их измерить, дабы убедиться, что они не выросли. И тут один лист дотянулся до моей руки, да так проворно. Если бы я вовремя ее не отдернул, он откусил бы мне пальцы.

Он задумчиво помолчал, снова посмотрел на раненую руку и просиял улыбкой:

— Чудо, не правда ли?

Началось тяжелое время. Я видел, как Латурелл день ото дня все больше теряет рассудок и уходит в бредовый мир, где единственными его собеседницами были гигантские дионеи, привезенные им из Африки. Ничто другое его не интересовало; я пытался напомнить ему о дивном разнообразии растительного мира, уговаривал отправиться в экспедицию на поиски новых растений, но он и слышать об этом не хотел. Он холил свои дионеи, молился им, как иконам; часто он корил меня, что я нарушаю их покой своей болтовней или недостаточно внимательно их слушаю — да-да, именно так и говорил. Дионеи больше не были в его глазах растениями — это были королевы, требующие поклонения, метрессы, держащие в страхе и взыскующие любви. Вряд ли будет преувеличением сказать, что он был в них влюблени что, пожалуй, любя, ненавидел, хоть сам себе не признавался в столь противоречивых чувствах. Речи, которые он им держал, в корне менялись со дня на день: он то источал мед, нахваливая прелести их цветов, то становился сух и зол, обвинял их в заговоре против него, мол-де, они хотят его гибели. Но в обоих случаях, забыв о всякой сдержанности, он говорил при мне такие вещи, что я, случалось, уходил из оранжереи, сгорая от стыда за него.

А дионеи, спросите вы, что они обо всем этом думали? Латурелл так легко приписывал им человеческие чувства, что и я невольно впал в антропоморфизм. И так ли уж я был не прав? Я уже говорил вам, что ощутил, увидев их впервые; и страх этот не рассеялся, а, напротив, усиливался с каждой неделей. Мало того что дионеи были объективно опасны, во мне постепенно крепла уверенность, что они порочны.Признаюсь, у меня, ученого-рационалиста, это с трудом укладывалось в голове, но — таково мое глубокое убеждение — дионеи Латурелла наделены душой, черной душой, самой черной, какая только может быть. Они продолжали нападать на нас, стоило подойти к ним близко; то была немотивированная агрессия, загадочная, почти абсурдная — ведь они кусали руки, их кормившие! Я после пары укусов решил держаться на почтительном расстоянии, а когда Латурелл просил меня ему помочь, надевал толстые рукавицы. Сам же он не принимал никаких предосторожностей; за полгода дионеи кусали его раз тридцать (как-то на моих глазах одна из них, дотянувшись листом, вонзила шипы ему в спину, когда он стоял более чем в метре от нее, — гибкостью они обладали неимоверной. Помню, какое ошарашенное было лицо у врача при виде следов укуса, и до сих пор удивляюсь, что он не сообщил в полицию). Вели дионеи себя, однако, по-разному, в зависимости от настроения: иной раз буквально рвали его плоть, оставляя глубокие раны на руках, а бывало, покусывали почти ласково — так собака, играючи, зажимает клыками руку хозяина. Тогда Латурелл смеялся, как ребенок от щекотки, притворно вырываясь и стеная. Однажды он даже упал наземь, будто замертво, «чтобы доставить дионеям удовольствие»!