Когда это произошло, они находились в квартире сестер Капп, обменивались впечатлениями о сверхъестественных событиях, свидетелями которых стали. Нечто похожее случилось и в их квартире, когда стена в комнате Уинни изменилась, как по мановению волшебной палочки. Казалось, пронзительно завопили стены здания, а из-под «Пендлтона», как прежде, донесся гул. Тайала прижала Уинни к себе, когда просторная гостиная вокруг них вдруг расплылась, словно Туайла видела ее через залитое дождем стекло. Викторианская мебель, красивые лампы из цветного стекла, бюсты классиков на пьедесталах, произведения искусства, папоротники, ковер, все лишилось острых углов и мелких деталей, начало таять. Только люди по-прежнему четко смотрелись на этом невероятном импрессионистском фоне, будто саму комнату рисовал Мане, а людей — Рембрандт.

На пике этого феномена, когда гостиная сестер Капп превратилась в многоцветное пятно, а люди, на контрасте, стали гиперреалистичными, Туайла перестала понимать, где находится. Клаустрофобия обрушилась на нее, стены стали мембраной, подтягивающейся к ним со всех сторон, пластиковой пленкой, которая грозила облепить их. Но одновременно она испытывала и агорафобию, совершенно уверенная, что «Пендлтон» и весь мир растворились без следа, зашвырнув их в лишенную света бездну. Она видела Марту Капп, настроенную решительно, со вскинутым вверх подбородком, напоминающую постаревшую Жанну д'Арк, закаленную в сражениях и в вере. О том, что и ей тоже ведом страх, свидетельствовали только ее глаза: зрачки расширились и стали огромными, словно каналы в двустволке. Рот Эдны Капп открылся не в крике тревоги, а в изумлении, как это бывает у детей в рождественское утро, глаза блестели в ожидании встречи с неведомым, словно за всю жизнь ей никогда не приходила в голову мысль о собственной смертности. У Бейли, высокого и крепкого, глаза превратились в щелочки, но на тающую комнату он смотрел не со страхом или изумлением, а с холодной расчетливостью, готовый отразить угрозу, которая наверняка могла возникнуть в любой момент. Добродушное лицо доктора Ингиса не маскировало его мысли, так что на нем отражались и страх, и изумление: наверное, впервые в жизни он испытывал благоговейный трепет. На лице Спаркл, похоже, читалось: «Опять двадцать пять», — словно она давно уже привыкла к подобным потрясениям, а ее дочь стояла, поникнув плечами, наклонив голову, зажав руками уши, чтобы хоть немного приглушить этот пронзительный электронный вой. Туайла крепко прижимала к себе Уинни не только из-за страха потерять его, но и потому, что нуждалась в его поддержке: с самого рождения он стал для нее точкой опорой в этом безумно вращающемся мире, ради него она боролась с трудностями жизни, одно его присутствие убеждало ее, что жизнь прожита не зря, благодаря ему она не ругала себя за то, что вышла за Фаррела Барнетта.

Пронзительный свист, доносящийся из стен, и гул из-под земли одновременно достигли высшей точки. И тут же упала тишина, как после резкой отмашки дирижера оркестра. И окружающее их расплывчатое многоцветье мгновенно трансформировалось в новую реальность.

Без ламп, двух люстр и контурного освещения отраженным светом в комнате стало сумрачнее, но не темно. По сторонам дверей, камина, окон появились бронзовые канделябры, которых мгновением раньше не было, всего двенадцать. Семь горели.

Мебель исчезла. Их окружала пустая комната, даже хуже, чем пустая, — унылая, брошенная. Материю с цветочным рисунком, обтягивающую стены, заменили — и не так, чтобы недавно, — обои, никак не сочетающиеся с внутренним оформлением квартиры сестер. Обои пожелтели от времени, на них темнели пятна от протечек, их тронула плесень, кое-где они отклеились. В нескольких местах сухая гниль превратила паркет в пыль, открыв бетонную стяжку.

Какое-то мгновение все стояли, не произнося ни слова, лишенные дара речи невозможностью случившегося. Возможно, другие так же, как Туайла, предчувствовали новое незамедлительное изменение, которое на этот раз вернуло бы все в исходное состояние.

Доктор Игнис заговорил первым, указав на окна, более не закрытые шторами и не заливаемые дождем в эту вдруг ставшую ясной ночь.

— Город!

Туайла посмотрела, увидела только ночь там, где следовало сиять морю огней, и предположила, что из-за аварии метрополис остался без электричества, а в «Пендлтоне» автоматически включился резервный дизельный генератор. Но тут же поняла, что темнота какая-то другая, и остальные это тоже почувствовали, потому что все двинулись к окнам, вместе с нею и Уинни.

Бледный свет полной луны не высвечивал силуэты домов, не серебрил множество окон, не сыпал псевдопыль на подоконники, карнизы и на крест, который венчал шпиль католического собора. В городе не просто отключили электричество. Город исчез.

Свидетель

Он стоял у западной балюстрады, когда стальные кости и сухожилия здания начали петь, указывая на то, что флуктуации скоро уступят место переходу. Только что он мок под дождем и смотрел на сверкающий город, а мгновением позже по безоблачному небу плыла полная луна, и внизу расстилался луг со светящейся травой, потом вновь вернулись дождь и огромный город, чтобы уступить место миру без городов, каким он был в далеком прошлом, а потом прошлое сменилось настоящим, чтобы тут же стать будущим, и в это будущее засосало обитателей «Пендлтона», засосало с неизбежностью, с какой черные дыры проглатывают целые миры.

Город исчез и не вернулся. Дождь прекратился, небо в то же мгновение очистилось, светила луна, холодная, как ледяной шар, и на вершине Холма Теней стояло притихшее здание, глядя на равнину голодной травы, которая ритмично покачивалась даже в безветренную ночь. Незнакомцы в комнатах под ним оказались далеко от дома, и им предстояло находиться здесь, пока флуктуации не начнутся вновь. Потом весь таинственный процесс повторится, вернув их в свое время. Но домой сумеют вернуться не все. Возможно, никто.

Сейчас произошел самый важный из всех переходов. В последующие девяносто минут история навсегда повернется ко мне и гарантирует мою власть. Я не допущу иного исхода, и путь к триумфу открыт. Я существую здесь, и мое существование вечно. Все, кто ранее приходил ко мне, исчезали здесь или по возвращении в свое время. Из тех людей, которые посмеют перечить мне, умрут все.

Я не могу умереть. Я бессмертно.

В своей мудрости ты понимаешь мою вечность. Мир не может жить, как прежде, зараженный человечеством, и разлагаться, чтобы в конце концов превратиться в безжизненный каменный шар. Пошли ко мне своих усталых, своих бедных, всех тех, кто жаждет дышать свободно, и они станут основой нового и лучшего мира.

Мак и Шелли Ривс сидели в ресторане за столиком у окна, выходящего на улицу Теней, где серебряный дождь падал сквозь лучи фар, а пешеходы, вжав голову в плечи, в куртках и плащах, пробегали мимо, укрывшись под зонтами.

Бутылка хорошего «Каберне-совиньона», свечи, высокие спинки стульев их кабинки вносили лепту в романтичность обстановки, и Шелли даже после двадцати двух лет совместной жизни будила в Марке страсть. Более того, прошедшие годы добавили нежности в его отношение к ней, физический аспект любви стал не столь важным, как эмоциональный, хотя он и представить себе не мог, что они когда-нибудь вместе дадут обет целомудрия. И интеллектуально они идеально подходили друг другу.

Кабинка в ресторане «У Топпера» давно уже стала их любимым местом, потому что обеспечивала уединение: и обслуживающий персонал, и посетители воспринимали их обычными людьми, а не знаменитостями. Больше двадцати лет их утренняя программа «Завтрак с Маком и Шелли» получала самые высокие рейтинги на местном радиорынке в интервале от шести до девяти утра. В городе с небольшим процентом черного населения их успех в формате «Болтовня за завтраком» говорил о многом.