— Это как?

— Так! — Мария подожгла еще один факел, в тоннеле посветлело. — Нет их. Выдумки БНБ.

— Ага, — не поверил Иван, — а взрывы по всей Москве? Что, БНБ, скажешь, виновато?

— И не только… — ответила Мария. — Наверное, мы все немножко в этом виноваты. Даже я…

— В чем? Во взрывах?

— И не только… — ответила Мария. — Еще мы виноваты в том, что мир такой, а не другой… Разве нет?

Иван решил не вступать в философский диспут с женщиной. Он-то, честно говоря, полагал, что миром правит небольшая горстка людей, а все остальные только пешки в большой игре, которую ведут несколько банкирских семей. И вряд ли в том, что мир такое дерьмо, есть доля вины Ивана. Или его отца, или отца его отца… Все они честно работали, честно жили и, как могли, воспитывали детей. Так что какой смысл спорить об этих вещах? Да никакого!

В конце концов, им надо было покинуть «Новый Авалон», и они его, похоже, покинули. Здесь передвигаться было намного безопаснее, чем поверху, по земле.

— Ладно… Давай показывай, куда идти! Далеко?

— Далеко, — кивнула Мария.

— Зачем же тогда факелы? Они ж прогорят!

— Прогорят — новые возьмем. Там все есть по дороге, даже вода и еда, — Мария чувствовала себя в своей стихии. Ее не волновали ни промокшие ноги, ни скользкое дно тоннеля, ни темнота. — Ну что, вперед? — и она первой пошла по тоннелю вниз.

Иван побрел вслед за ней, освещая себе дорогу факелом, но несмотря на это то и дело спотыкаясь о камни, скрытые под маслянисто-черной водой. Шли по коллектору долго. Когда холодная вода достигла колен, они поднялись по короткой самодельной лестнице на парапет и свернули в узкий, очевидно самодельный, проход, уводящий прочь от коллектора. Ивану даже показалось, что они поднимаются, но потом проход резко нырнул вниз, и они выбрались в небольшой колодец, куда сходилось несколько одинаковых коридоров.

— Теперь вверх! — скомандовала Мария.

Она потушила факел, подошла к стене и поползла вверх, как вначале показалось Ивану, прямо по стене. Иван посветил факелом, усмехнулся. Выступы для рук и ног были практически незаметны. Ловкие конви! «Ну, это и мы осилим!» — решил он, включил фонарик, бросил факел в воду и начал подъем. Лезть было неудобно, потому что небольшие ступеньки не были рассчитаны на человека, ростом подобного Ивану, а вот Мария поднималась с легкостью, привычным путем, не нуждаясь в освещении. Под самым сводом колодца находился горизонтальный проход, невидимый снизу, да и сам Иван обнаружил его только тогда, когда увидел, что исчезла Мария. Иван, движения которого были неуклюжими из-за поклажи, едва протиснулся следом. Впрочем, тесный лаз был всего метров двадцать в длину. Вскоре они очутились в довольно просторном тоннеле, по наклонной уходящем вверх.

Мария вытащила из очередного тайника новые факелы, подожгла один, хотела его отдать Ивану, но тот отказался, объяснив, что фонарик ему привычнее. По тоннелю шли, наверное, минут тридцать. Иван не был в этом уверен, потому что знал: время под землей ощущается иначе, чем на поверхности. А теперь, когда в мире творилось что-то и вовсе непонятное, минуты могли течь бесконечно.

Иван давно уже не представлял, в каком направлении они двигаются. Задавать вопросы Марии он не стал, почему-то ему было не до разговоров. И не потому, что поговорить было не о чем, а потому, что в вопросах собственной безопасности надо было или доверять человеку, или никуда с ним не ходить. Он доверился ей и отчего-то твердо верил, что она не подведет. А об остальном… Об остальном они еще успеют поговорить. Это он знал совершенно точно.

Через полчаса тоннель разделился, и Мария выбрала правый коридор, потом он разделился еще раз, вскоре превратившись в лабиринт узких лазов и коридоров, и Ивану стало не до размышлений — только бы не отстать.

Какое-то время спустя они вдруг оказались перед низенькой металлической дверью. Мария толкнула дверь и отодвинулась в сторону, пропуская Ивана вперед.

— Пришли! Слава тебе, Господи…

Иван на пороге споткнулся: внутри горел свет. Нормальный желтый свет. Иван решил было, что кошмар закончился, что где-то за чертой разрушений существуют электростанции, спасательные отряды, армия… Но вскоре понял, что это свет от пламени множества свечей. Просто он за эти дни совсем отвык от света… А еще это означало, что они были здесь не одни.

Иван хотел что-то сказать, но не нашелся, постоял с открытым ртом, подождал, пока Мария запрет дверь, потом все-таки прикрыл рот и вопросительно посмотрел на нее. Она тихонько взяла его под локоть и подтолкнула вперед.

— Ты не бойся, тут безопасно…

Кажется, она не увидела в происходящем ничего необычного.

— Да я и не боюсь, — буркнул Иван в ответ.

— Ты только каску сними, и оружие вон туда можно… — Мария указала на самодельные вешалки.

Каску Иван снял, а дробовик оставил. Мало ли что. Рюкзак пристроил в угол. Потом наклонился и шагнул в маленькую дверцу — навстречу свету.

И остолбенел: со всех сторон на него смотрели люди. Потом перевел дыхание: люди были нарисованы на стенах.

Он очутился в небольшой комнате с высоким потолком. В комнате было несколько дверей, которые сливались с росписью на стенах, напротив входа высился деревянный, темный от времени иконостас с двумя резными вратами. Вдоль стен стояли большие золотые подсвечники. Иван и не ожидал подобной роскоши от подземной, запрещенной на поверхности церкви. Несмотря на то что в подсвечниках во множестве горели тоненькие желтоватые свечи, в храме было пусто. По крайней мере, Иван никого не увидел.

Но ощущение, что на него смотрят со всех сторон, не исчезло. Смотрели не осуждающе, нет, и не враждебно. Скорее с интересом, с легкой доброй улыбкой. Мол, что, старина, так долго шлялся где-то? А мы тебя заждались. И несмотря на глубокую тишину, в которой, казалось, было слышно, как тает и стекает капельками по тонким ножкам свечей тусклый воск, Ивану в первый раз за все время, что он приехал в Москву, стало легко, словно он из далекого и трудного путешествия наконец-то вернулся домой.

Он посмотрел вверх и увидел огромное паникадило, закрепленное на закопченной толстой деревянной крестовине, врубленной в камень. А еще он увидел, что и оттуда, сверху, на него тоже смотрят люди. Темные лики нависли над ним, словно суровые ратники склонились над неразумным ребенком. И такая от этих людей исходила могучая, великая сила, что Иван полной грудью вдохнул тонкий аромат цветов, разлитый в воздухе, потом сел на пол, прислонился головой к неожиданно теплому, отполированному до него сотнями, тысячами прикосновений желтоватому камню стены и заплакал.

Плакал он молча. Слезы стекали по обветренному, загорелому лицу, и он, стыдясь этих слез, чтобы его не видела Мария, чтобы его никто-никто не видел, закрылся ладонями, словно маленький мальчик…

Мария не стала ему мешать. Она открыла маленькую дверцу справа и исчезла за ней.

О чем плакал Иван? Он бы и сам не смог этого объяснить. Может, о том, что жизнь, которая, казалось бы, только начав налаживаться, дала столь странный крен, и было непонятно, то ли радоваться тому, что он жив, то ли огорчаться по этому поводу? А быть может, о том, что не было его рядом с мамой, когда она умирала от рака, потому что отец отослал его подальше из дома, в какой-то лагерь отдыха для подростков, и он так и не смог попрощаться с единственным человеком, который понимал его по-настоящему? Или он плакал обо всех сгинувших друзьях? О Цырене, о Ваське Поплавском, о близнецах-братьях Савченко, которые погибли во время артобстрела заставы, о хорошем парне лейтенанте Михаиле Баркове, с которым они служили еще три года и который подорвался потом на юге на мине… И о майоре Хенкере, ибо сражался майор в ущелье Иркута с китайцами, как подобает воину, и умер от ран, искупив этой смертью все свои грехи, и что бы там ни делали с его телом: воскрешали, убивали или отдали кому-то страшному и непонятному, была где-то у майора самая настоящая человеческая душа — не карма, не матрица и не тэтана, а живая душа, и душе этой нужно спасение… А еще плакал он обо всем этом сволочном мире, в который родили его, не спросив, хочет ли он этого, и в котором ему приходилось выживать, все время сражаясь то с обстоятельствами, то с врагами, а то и вовсе с самим собой. И все чаще ему казалось, что сражаться с собой гораздо труднее, чем с десятками и сотнями выползающих из-под земли чудовищ… От них в крайнем случае можно было убежать. От себя же не убежишь, не скроешься…