Я сидела и слушала, как они, будто шариком для пинг-понга, перебрасываются доводами, стараясь заработать очки в свою пользу. Решалась судьба страны. Будет ли это национализм с налетом социализма или социализм с налетом национализма? На стороне Дона была статистика, на стороне Артура – гражданское рвение. Сэм имел склонность теоретизировать; выяснилось, что раньше он учился на раввина. Марлена выносила окончательные суждения. Вот человек, который всегда прав, подумала я. Ее самоуверенность затмевала даже дидактизм Артура. Все очки были в ее пользу. Когда-то она работала на фабрике, и это до чертиков восхищало всех остальных. Со мной никто не разговаривал, хотя, казалось бы, Артуру все-таки следовало упомянуть о моей книге. Но он этого не делал, наверное, из соображений самозащиты: боялся что-либо говорить, пока сам не прочитает; мне он не доверял. Поэтому единственным моим собеседником была печеная рыба, давно превратившаяся в голый хребет и голову.

– Давайте закажем печенье с предсказаниями, – предложила я с натужной веселостью. – Обожаю их, а вы? – Артур с миной человека, вынужденного потакать балованному ребенку, попросил принести печенье. Марлена посмотрела на меня с презрением.

Я решила взять быка за рога. И бросилась в омут с головой.

– Кажется, мы ходили в один скаутский отряд, – сказала я.

Марлена рассмеялась.

– А, скаутский отряд, – она махнула рукой, – кто туда только не ходил.

– Я была Гномом, – продолжала я.

– А я толком и не помню кем, – ответила Марлена. – Ничего в голове не осталось. Разве только, как после занятий мы с девчонками прятались в раздевалке и звонили кому попало по церковному телефону. Спрашивали: «У вас холодильник работает?» Люди отвечали: «Работает», – а мы в ответ: «Ну так увольте его!» А кроме этого, ничего не помню.

Я хорошо помнила эту игру: меня в нее никогда не принимали. Поразительно, что обида не прошла до сих пор. Но еще противнее то, что Марлена не узнала меня. Как несправедливо: то, что было настолько унизительно для меня, ее вовсе не затронуло.

Принесли печенье. Дон с Артуром не обратили на него внимания, а остальные разломили. «Вас ждет новая любовь», – прочитала я. Сэму сулили богатство, а записка Марлены гласила: «Почти всегда самое лучшее – быть самим собой».

– У меня точно чужое, – сказал Сэм.

– Не знаю, не знаю, – отозвалась Марлена, – ты у нас известный подпольный капиталист. – Похоже, они знакомы ближе, чем я думала.

– Мое предсказание тоже неправильное, – сказала я. То, что получила Марлена, больше подходило мне. «Самое лучшее – быть самим собой», – скреб душу тихий, гаденький голосок, очень похожий на голос совести. Собой-то собой, но которой? Даже если я и решусь, страшно представить, как все ужаснутся.

– Что с тобой было? – спросил Артур, когда мы вернулись домой.

– Не знаю, – ответила я. – Если честно, мне эта Марлена не слишком понравилась.

– Зато ты ей понравилась, и очень, – сказал Артур. – Она сама мне сказала, пока ты была в туалете.

– В первый раз? – спросила я.

– Нет, – ответил он, – кажется, в третий. Благодарю тебя, господи, за туалетные кабинки, подумала я. Это единственное место на земле, где еще можно спокойно подумать и помолиться. О чем же я молилась, всем сердцем? О том, чтобы Марлена провалилась в унитаз.

Не прошло и недели, как Марлена, Дон, а следом за ними и Сэм буквально переселились в нашу квартиру. Марлена стала платоническим идеалом Артура. Она не только обладала умом, который он мог уважать, но и превосходно готовила, главным образом – вегетарианскую пищу. У Дона с Марленой было двое маленьких детей, и Артур – тот самый Артур, который забил нашу спальню всеми мыслимыми и немыслимыми средствами контрацепции, следил, чтобы я принимала противозачаточные таблетки, брюзжал, если меня от них рвало, и зеленел всякий раз, когда узнавал о задержке, – теперь, казалось, молча осуждал меня за бездетность.

Марлена была главным редактором «Возрождения», небольшого левого издания националистического толка. Редактором был Дон, а заместителем редактора – Сэм. Очень скоро Артур стал редактором колонки и написал невероятно подробное исследование об иностранных заводах на территории Канады. Марлена читала его творение, куря одну сигарету за другой (ее единственный порок), задумчиво кивая и изредка роняя нечто вроде: «Удивительно тонко подмечено». Артур сиял. Тоже мне, Муза, думала я, хоть бы раз кофе помогла приготовить, одной приходится всех вас обслуживать.

– Это самое меньшее, что ты можешь для нас сделать, – сказал Артур. Я была твердо настроена ограничиться меньшим.

Я очень ревновала к Марлене, но не так, как это бывает обычно. Мне и в голову не приходило, что Артур осмелится прикоснуться к ее маленькому тощему заду – трудно заподозрить истового католика в желании потискать Мадонну. К тому же мне вскоре стало очевидно, что у Марлены роман с Сэмом, а Дон об этом не знает. Я решила никому ничего не говорить, во всяком случае – пока, и сразу подобрела; начала покупать печенье к кофе и участвовать в заседаниях редакции. К Сэму я была особенно расположена, ибо видела, как ему нелегко. С одной стороны, он точно так же, как Артур, был несгибаем и предан делу, но у него имелась и другая, менее суровая сторона, которая открывалась только на кухне, когда Сэм помогал мне готовить кофе. Мне это нравилось, тем более что его неуклюжесть затмевала даже мою.

Тем временем пришли гранки «Мадам Оракул». Я внесла исправления. Во мне росли нехорошие предчувствия; книга при втором чтении казалась ужасно странной. Если не считать манеры изложения, она очень напоминала «Костюмированную готику» – вот только с готикой наблюдались явные нелады. Все было словно перевернуто с ног на голову, несмотря на присутствие положенных атрибутов: страданий, героя под маской злодея, злодея под маской героя, побегов, обреченности, неминуемой гибели… Но не хватало хэппи-энда и настоящей любви. Осознав эту полупохожесть, я смутилась. Может, рукопись следовало отослать не в издательство, а к психоаналитику? Но я слишком хорошо помнила психоаналитика, к которому меня водила мать; он ни капельки не помог мне. А про Автоматическое Письмо вообще никому не расскажешь. Не надо было издаваться под своей настоящей фамилией, точнее, фамилией Артура; тогда не пришлось бы показывать ему книгу. Этого я боялась все больше. После того, первого, разговора он ни разу не упоминал о ней – и я тоже. Конечно, подобное равнодушие меня обижало, зато я радовалась отсрочке судного дня. Я была уверена, что Артуру – да и всем остальным – моя книга не понравится.

Я позвонила в издательство, мистеру Стержессу, и объявила:

– Я передумала. Я не хочу издавать книгу.

– Что? – удивился Стержесс. – Почему?

– Не могу объяснить, – сказала я. – Это личное. – Послушайте, – ответил Стержесс, – мы ведь с вами подписали контракт, помните?

Но не кровью же, подумала я.

– Разве нельзя это как-нибудь отменить?

– Книга уже в печати, – сказал Стержесс. – Может быть, лучше встретимся? Выпьем чего-нибудь, все обсудим…

Стержесс, фигурально выражаясь, погладил меня по спинке, заверил, что все будет хорошо, а я позволила себя уговорить. После этого он начал звонить специально, чтобы укрепить мой боевой дух.

– Мы вовсю жмем на газ, – говорил он. Или: – Мы пропихнули вас в пару очень важных мест. – Или: – Мы отправляем вас в турне по Канаде.

Я сразу представила поезд и Королеву на открытой платформе, которая машет рукой. Мне тоже так придется? Вспоминался еще мистер Арахис; он работал на стоянке у супермаркета «Лоблауз» по определенным субботним дням. У него были человеческие ноги в коротких гетрах и руки в белых перчатках, но вместо тела – огромный арахис; и он плясал, слепо, неуклюже дергая конечностями, а рядом девушки-ассистентки продавали книжки-раскраски и орехи в пакетиках. Ребенком я его очень любила, а потом вдруг поняла, каково это – быть арахисом: неудобно, стыдно и душно. Наверное, не стоило подписывать контракт с такой бездумной лихостью, после пятого «Кузнечика». Приближался день выхода книги. Я каждое утро просыпалась с неясным, очень нехорошим чувством и далеко не сразу вспоминала, в чем дело.