Я тогда жила в сырой квартирке на Уиллесден-Грин, найденной через «Канадский дом» – первое место, куда я отправилась сразу по приезде в Лондон. Уже тогда меня начала мучить тоска по дому. Я никого не знала, мне было негде остановиться, к тому же Англия, увиденная из окна автобуса по дороге из аэропорта, сильно меня разочаровала. Я не находила здесь ничего нового по сравнению с Канадой, с одной лишь разницей: все выглядело так, будто чьи-то гигантские руки спрессовали каждый дом и предмет, а потом рассовали обратно, тесно и как попало. Машины были меньше, дома – перенаселеннее, люди – ниже, и только деревья – больше. Кроме того, все оказалось не таким старинным, как мне представлялось. Я надеялась встретить принцев и принцесс и леди из Шалотта в лодке, плывущей по извилистой реке – как в «Повествованиях для юношества», которые мы учили в девятом классе. Моей роковой ошибкой было то, что я посмотрела в словаре слово «шалотт»: шалот, разновидность мелкого лука. Написание различалось, но не слишком.

Другая строка заставляла хихикать мальчишек и вызывала огромное смущение девочек:

Интересно, почему кровь, стекающая по ноге девочки, казалась им такой потешной? Или они смеялись от ужаса? Однако меня это совсем не расхолаживало; я тогда вопреки всему была крайне романтична и очень хотела, чтобы кто-нибудь, кто угодно, восхитился красотой моего лица, даже если ради этого пришлось бы стать трупом в трюме баржи.

Однако вместо замков и прекрасных дам я увидела слишком оживленное движение и множество коренастых людей с плохими зубами.

«Канадский дом» оказался мраморным мавзолеем, внушительным и молчаливым. Внутри, в мрачной, как пещера, комнате, сидели несколько суровых канадцев, пришедших за своей почтой, и читали торонтские газеты недельной давности. Женщина за конторкой из темного дерева выдала мне список сдающихся комнат. Не зная топографии Лондона, я выбрала первую попавшуюся – как выяснилось, в часе езды от центра. Метро напоминало передвижную гостиную, обитую бордовым плюшем; не хватало только скамеечек для ног и пальм в кадках. Впрочем, если разобраться, новое метро Торонто, выложенное пастельным кафелем и пропахшее моющими средствами, походит скорее на ванную… Я уже ощущала себя провинциалкой.

Выйдя из метро, я пошла по узенькой улочке, буквально облепленной крохотными магазинчиками и другими заведениями, среди которых было невероятно много кондитерских. Я держала в руках план, нацарапанный сотрудницей «Канадского дома»; еще она посоветовала купить и приколоть к отвороту маленький кленовый листок, чтобы меня не приняли за американку.

Дом, как и все остальные на этой улице, напоминал коттедж эпохи Тюдоров: лжетюдор, лжекоттедж, перед входом – садик за каменной оградой. Хозяин, угрюмый человек в рубашке с подтяжками, по-моему, больше всего на свете боялся, что я стану устраивать оргии и съеду, не заплатив. Моя будущая комната – на первом этаже – пахла гниющим деревом; мебель по-настоящему гнила из-за сырости, хоть и очень медленно. В первую же ночь, когда я лежала в холодной липкой постели, недоумевая, зачем было так сильно худеть и так далеко уезжать, ко мне в окно влез негр. Сказал: «Ой, извините, не туда попал» – и вылез обратно. Было слышно, как где-то неподалеку веселится шумная компания. Я чувствовала себя до ужаса одинокой и начала подумывать, не переехать ли куда-то еще – в квартире, например, наверняка лучше, да и просторнее. Но комната стоила дешево, а я хотела как можно дольше жить на деньги тети Лу. Вот когда они кончатся, тогда и подумаю, что делать: искать работу (я же умею печатать вслепую) или идти учиться (может, в конце концов все-таки стану археологом). А пока я не готова, я еще не перестроилась: всю жизнь приноравливалась к одной шкуре и вдруг оказалась совсем в другой. Была исключением и жила в его рамках, а стала правилом – без всякой к тому привычки.

Готовить в комнате запрещалось – хозяин подозревал всех жильцов в намерении поджечь дом, несмотря на то что из-за сырости это было бы крайне сложно, – но разрешалось кипятить чайник на одноконфорочной газовой плитке. Я пристрастилась к чаю с печеньем «Пик Фрин», который пила в кровати, закутавшись в одеяло. Был конец октября, стоял пронзительный холод, а отопление комнаты впрямую зависело от количества шиллингов, опущенных в специальную прорезь, – точно так же, как и горячая вода в общей ванной. Я мылась редко и начинала понимать, почему люди в метро так пахнут – телом не то чтобы грязным, но и не свежим. Помимо чая с печеньем, я питалась в дешевых ресторанчиках и со временем научилась избегать еды с привычными названиями, поскольку «хот-дог», например, представлял собой тонкую красноватую пластинку, обжаренную в бараньем жире, а «гамбургер» – прямоугольник цвета опилок, зажатый между половинками черствой булки. «Молочные коктейли» отдавали мелом. Я брала рыбу с жареной картошкой, яйца с горошком и картофелем или сосиски с пюре. А еще купила нижнюю рубашку.

Наступала пора что-то делать – сколько можно смотреть, как худеет пачка дорожных чеков? Считается, что путешествие расширяет кругозор; почему же мне казалось, что мой сужается? Я купила карту Англии и стала выбирать на ней места с названиями, знакомыми со школьных времен (например, Йорк) или интригующими (Рипон). Я ездила туда на поезде, проводила ночь во второразрядной гостинице или пансионе, а на следующий день возвращалась обратно. Я осматривала исторические здания и церкви, где брала буклеты с полок с прорезью для шестипенсовика, который далеко не всегда опускала. Узнала, что такое «клерестория». Покупала открытки – так хоть оставалась память, что я где-то была. Я посылала их отцу на адрес больницы, с таинственными надписями вроде: «Не такой уж и Большой этот самый Бен» или «И почему этот край называется Озерным? Он скорее Лужистый, ха-ха». Довольно скоро Англия стала казаться шифрованным посланием, которое я не умею разгадать: чтобы его понять, нужно прочесть очень много книг.

Я жила в Лондоне уже шесть недель, когда выпала из автобуса. Польский Граф помог мне подняться, я его поблагодарила. Такое вот простое начало.

Он был немного ниже меня ростом, с покатыми плечами, одет в темно-синее, чуть потертое, лоснящееся пальто. Носил очки без оправы, по тем временам немодные. Тонкие светло-каштановые волосы редели на лбу. В руке он держал портфель, который пришлось поставить на землю, чтобы мне помочь. Он сунул руки мне под мышки и с трудом, но чрезвычайно галантно вздернул меня вверх. Я его чуть не повалила, но мы удержались, восстановили равновесие, он снова взял портфель и с непонятным акцентом осведомился:

– С вами все в порядке? – Будь я англичанкой, сразу бы поняла, что передо мной Польский Граф; а так не сообразила.

– Огромное вам спасибо, – поблагодарила я. У меня был порван чулок, поцарапана коленка и сильно вывихнута лодыжка.

– Вам следует сесть, – изрек Польский Граф. Он повел меня через дорогу в ресторан, который, насколько я помню, назывался «Золотое яйцо», принес чай с немного помятым черносмородиновым пирогом и все время обращался со мной мягко, но покровительственно, как с необычайно глупым ребенком. – Вот, – радостно сказал он. Я обратила внимание на его орлиный нос, который, впрочем, из-за небольшого роста владельца не полностью раскрывал свой могучий потенциал. – У англичан чай – лекарство от всех напастей. Очень странные люди.

– А вы разве не англичанин? – спросила я.

Его глаза за очками – серовато-зеленые, а может, зеленовато-серые – подернулись дымкой, точно я затронула недопустимо личную тему.

– Нет, – ответил он. – Однако в наши дни приходится приспосабливаться. Вы, разумеется, американка.

Я ответила, что нет, и он, кажется, огорчился. Спросил, люблю ли я кататься на лыжах. Я ответила, что не умею.