– Вы нашли своего друга?
– Да, Эцуко. Я его нашла. – Готовя чай, она смотрела в сторону, потом сказала: – Спасибо вам огромное, что пришли сегодня вечером. Извините меня, пожалуйста, за Марико.
Я пристально наблюдала за Сатико.
– Какие у вас теперь планы?
– Планы? – Сатико наполнила заварной чайник, а оставшуюся воду выплеснула на огонь. – Эцуко, я уже много раз вам повторяла, что самое важное для меня – это благополучие дочери. Это должно стоять на первом месте. В конце концов, я мать. А не какая-то официантка из бара, плюющая на приличия. Я мать, и главное для меня – интересы дочери.
– Конечно.
– Я собираюсь написать дяде. Сообщу, где нахожусь, и опишу мои теперешние обстоятельства настолько, насколько он вправе о них знать. Далее, если он пожелает, обсудим возможности нашего возвращения к нему. – Сатико взяла заварной чайник обеими руками и принялась легонько его встряхивать. – Собственно говоря, Эцуко, я даже рада, что все вышло именно так. Представьте, какой травмой для моей дочери было бы оказаться в стране, где все чужие, в стране, где полно американов. И вдруг заиметь отцом американа – представьте, как это сбило бы ее с толку. Вы понимаете, о чем я говорю, Эцуко? Ей и без того выпало в жизни немало расстройств, она вполне заслуживает того, чтобы где-нибудь устроиться прочно. Даже хорошо, что дела обернулись именно так.
Я пробормотала что-то в знак согласия.
– Дети, Эцуко, – продолжала Сатико, – это прежде всего ответственность. Вы скоро сами в этом убедитесь. А он именно этого как раз и боялся, это было яснее ясного. Он боялся Марико. А этого я, Эцуко, не могу допустить. Дочь у меня на первом месте. И очень хорошо, что дела обернулись именно так. – Она по-прежнему покачивала в руках заварной чайник.
– Это, должно быть, очень вас огорчает, – сказала я, помолчав.
– Огорчает? – Сатико рассмеялась. – Эцуко, неужели вы воображаете, будто меня могут огорчить подобные пустяки? Когда я была в вашем возрасте – это было возможно. Но не теперь. Я за последние годы прошла через слишком многое. Во всяком случае, ожидала, что именно так и случится. О да, я ничуть не удивлена. Я этого ждала. Прошлый раз, в Токио, произошло то же самое. Он исчез и растратил все наши деньги, пропил начисто за три дня. Там и моих денег было немало. А знаете, Эцуко, что я работала горничной в отеле? Да, горничной. Но я не жаловалась, мы скопили уже достаточно: еще несколько недель – и могли сесть на корабль в Америку. Но тогда он все пропил. Я неделями на карачках скребла полы, а он пропил все за три дня. И вот теперь он опять там – с грошовой девкой из бара. Могу ли я передать будущее дочери в руки такого человека? Я мать, и моя дочь для меня главное. Мы снова замолчали. Сатико поставила заварной чайник перед собой и стала на него смотреть.
– Я надеюсь, ваш дядя проявит понимание, – сказала я.
Сатико пожала плечами.
– Что касается моего дяди, Эцуко, мы все с ним обсудим. Я готова на это пойти ради Марико. Если помочь он не захочет, я найду какой-то другой путь. Во всяком случае, не намерена сопровождать в Америку иностранца-пропойцу. Я просто счастлива, что он нашел девку из бара – чтобы с ней собутыльничать: они, уверена, друг друга стоят. А что до меня, то я собираюсь сделать для Марико все, что в моих силах, это мое решение.
Сатико еще некоторое время смотрела на заварной чайник, потом вздохнула и распрямилась. Она подошла к окну и выглянула в темноту.
– Нам нужно пойти и поискать ее? – спросила я.
– Нет, – отозвалась Сатико, не отводя глаз от окна. – Она скоро вернется. Пусть побудет там, если ей того хочется.
* * *
Теперь мне остается только сожалеть о моем отношении к Кэйко. В конце концов, здесь, в этой стране, нет ничего неожиданного в желании молодой женщины такого возраста уйти из дома. Единственное, чего я сумела добиться, это, по-видимому, лишь полной уверенности в том, что с окончательным отъездом – уже почти шесть лет тому назад – Кэйко порвала со мной всякие связи. Но тогда я и представить себе не могла, что она столь быстро окажется недосягаемой: я могла только предвидеть, что моя дочь, не бывшая счастливой дома, не сумеет совладать с внешним миром. Я так яростно ей противилась ради нее же самой.
В то утро – на пятый день визита Ники – я проснулась очень рано. Первое, что я осознала: прежнего шума дождя, как в прошлые ночи и утра, слышно не было. Потом мне припомнилось, что именно меня разбудило.
Лежа под покрывалом, я поочередно разглядывала предметы, смутно различимые в предрассветном сумраке. Я понемногу успокоилась и снова закрыла глаза. Уснуть, однако, не уснула. Я думала о хозяйке – квартирной хозяйке Кэйко, о том, как она отперла наконец дверь той самой комнаты в Манчестере.
Разомкнув веки, я снова обвела глазами окружавшие меня вещи. Потом встала и надела халат. Прошла в ванную, стараясь не разбудить Ники: она спала в пустой комнате, смежной с моей. Выйдя из ванной, я немного постояла на площадке. За лестницей, в дальнем конце прихожей, виднелась дверь комнаты Кэйко. Дверь, как обычно, была заперта. Я всмотрелась в нее, потом сделала шаг-другой вперед – и оказалась перед ней. За дверью мне вдруг почудился какой-то слабый шорох, чье-то легкое движение. Я вслушалась, но все было тихо. Я протянула руку и распахнула дверь.
В сероватом сумраке комната Кэйко выглядела голо: кровать, застеленная единственной простыней; ее белый туалетный столик; на полу – несколько картонных коробок с вещами, которые она брала с собой в Манчестер. Я вошла в комнату. Занавески были раздвинуты, внизу виднелся фруктовый сад. Небо неясно белело: дождя как будто не предвиделось. Под окном, на траве, две птички клевали упавшие яблоки. Мне сделалось холодно, и я вернулась к себе в комнату.
– Моя подруга пишет о тебе поэму, – сообщила Ники. Мы завтракали на кухне.
– Обо мне? С какой стати?
– Я рассказывала ей о тебе, и она решила написать стихи. Она замечательный поэт.
– Стихи обо мне? Нелепость. О чем тут писать? Она даже меня не знает.
– Мама, я же тебе говорю. Я рассказала ей о тебе. Поразительно, как она понимает людей. Ей и самой досталось, знаешь ли.
– Ясно. А сколько лет твоей подруге?
– Мама, у тебя это просто навязчивая идея – кому сколько лет. Возраст – это пустяки, важен только жизненный опыт. Можно дотянуть до сотни и ничего не иметь за душой.
– Наверное. – Я засмеялась и посмотрела на окна. Опять начало моросить.
– Я рассказывала ей о тебе, – говорила Ники. – О тебе, о папе – о том, как вы уехали из Японии. На нее это сильно подействовало. Она понимает, каково вам пришлось – совсем не так легко, как может показаться.
Я, не отрывая взгляда от окон, перебила Ники:
– Уверена, твоя подруга напишет чудесные стихи. – Я взяла из корзинки яблоко и на глазах у Ники принялась чистить его ножом.
– Многие женщины, – сказала Ники, – надрываются с детьми и никчемными мужьями и всю жизнь несчастны. Но не могут отважиться и хоть что-то предпринять. Так и тянут лямку до конца дней.
– Знаю. И, по-твоему, им нужно бросить своих детей – так, Ники?
– Ты понимаешь, что я хочу сказать. Печально, когда люди попусту растрачивают свои жизни.
Я промолчала, хотя дочь выдержала паузу, словно ожидала, что я заговорю.
– То, что ты сделала, мама, было очень и очень нелегко. Ты должна гордиться тем, как поступила со своей жизнью.
Я не спеша дочистила яблоко, потом вытерла пальцы о салфетку.
– Все мои подруги тоже так считают, – сказала Ники. – Во всяком случае, те, кому я о тебе рассказывала.
– Весьма польщена. Пожалуйста, передай своим изумительным подругам мою благодарность.
– Я просто им рассказала, вот и все.
– Что ж, ты достаточно высказалась.
Вероятно, тем утром я была резковата с Ники без особой на то необходимости, но не слишком ли было с ее стороны самонадеянным полагать, будто я нуждаюсь в том, чтобы меня успокаивали и поддерживали в этих вопросах. Кроме того, она плохо представляла себе, что в действительности произошло в те последние дни в Нагасаки. Можно предположить, что из рассказов отца она составила себе некую картину. Такая картина, конечно же, не лишена была изъянов и неточностей. На самом деле, несмотря на свои впечатляющие статьи о Японии, мой муж никогда не понимал характера нашей культуры, а еще меньше людей – вроде Дзиро. Не стану утверждать, что вспоминаю Дзиро с любовью, однако он вовсе не был таким тупицей, каким считал его мой муж. Дзиро прилежно трудился, соблюдая свои обязанности перед семьей, – того же он ожидал и от меня; говоря его словами, он был исполнен чувства долга. На протяжении семи лет, что он провел с дочкой, он был, несомненно, хорошим отцом для нее. В чем бы я ни убеждала себя в те последние дни, я никогда не пыталась делать вид, будто Кэйко не будет о нем скучать.
