Я ни разу не видела комнату Кэйко в Манчестере – ту комнату, где она умерла. Подобная реакция со стороны матери может показаться патологией, но, когда я узнала о её самоубийстве, первое, что мелькнуло у меня в голове – даже прежде шока, – это вопрос: а как долго она оставалась там до того, как ее нашли. Ведь, живя в собственной семье, она днями не показывалась нам на глаза: едва ли ее скоро обнаружили в чужом городе, где ее никто не знал. Позже коронер сообщил, что она пробыла взаперти несколько суток. Дверь открыла хозяйка, решившая, что Кэйко съехала, не заплатив за квартиру. В мыслях мне неотступно представлялось одно и то же – моя дочь, висящая у себя в комнате первый день, второй, третий. Жуть этого образа не ослабевала, но со временем его болезненность притупилась: как свыкаются с язвой на теле, так возможно сродниться и с самым мучительным внутренним переживанием.

– В другой комнате мне, наверное, будет теплее, – сказала Ники.

– Ники, если ты мерзнешь ночью, можешь просто-напросто включить отопление.

– Пожалуй. – Ники вздохнула. – В последнее время я неважно сплю. Кажется, что мне снятся дурные сны, но потом я ничего толком не могу припомнить.

– Мне вчера приснился сон, – сказала я.

– Думаю, это от тишины. Я не привыкла к тому, что по ночам так тихо.

– Мне приснилась та маленькая девочка. Которую мы вчера видели. Маленькая девочка в парке.

– Я могу спать как сурок, и транспорт мне не мешает, но я совсем забыла, каково это – спать в тишине. – Ники передернула плечами и опустила ножи в ящик. – Быть может, в другой комнате буду спать лучше.

То, что я упомянула об этом сне в разговоре с Ники, указывает, возможно, на мои сомнения, такой ли уж он безобидный. Должно быть, я с самого начала заподозрила – не вполне отдавая себе отчет почему, – что сон гораздо больше был связан не с виденной нами девочкой, а с моими воспоминаниями о Сатико двумя днями раньше.

Как-то днем, перед возвращением мужа с работы, когда я готовила на кухне ужин, из гостиной до меня донеслись странные звуки. Я отложила нож и прислушалась. Звуки повторились: кто-то очень скверно играл на скрипке. Играли недолго.

Зайдя чуть позже в гостиную, я застала Огату-сан склоненным над шахматной доской. В комнату вливалось послеполуденное солнце – и, несмотря на электрические вентиляторы, влажность распространилась по всему помещению. Я растворила окна немного пошире.

– Вы вчера не закончили партию? – спросила я у Огаты-сан, подойдя ближе.

– Нет, Дзиро заявил, что устал. Похоже, решил увильнуть. Видишь, я тут загнал его в угол.

– Вижу.

– Он рассчитывает на то, что меня память подводит. Вот поэтому я должен заново пересмотреть свою стратегию.

– Находчивости, отец, вам не занимать. Но я очень сомневаюсь, что Дзиро такой же хитроумный.

– Возможно, и нет. Полагаю, ты лучше его знаешь. – Огата-сан вгляделся в доску, потом поднял голову и рассмеялся. – Это должно показаться тебе забавным. Дзиро в поте лица трудится в офисе, а я тут готовлюсь сразиться с ним в шахматы. Словно малыш, который поджидает отца.

– Что ж, по мне, так занимайтесь лучше шахматами. Ваше музицирование было из рук вон.

– Спасибо, уважила. А я-то думал, что ты, Эцуко, будешь растрогана.

Скрипка лежала на полу поблизости, спрятанная в футляр. Огата-сан наблюдал за мной, когда я его раскрыла.

– Я заметил ее вон там, на полке. И позволил себе ее снять. Не волнуйся так, Эцуко. Я очень осторожно с ней обращался.

– Откуда мне знать? Сами же говорите, что ведете себя точно ребенок. – Я вынула скрипку и придирчиво ее осмотрела. – Вот только малым детям до высоких полок не дотянуться.

Я прижала скрипку к шее. Огата-сан не спускал с меня глаз.

– Сыграй для меня что-нибудь, – попросил он. – Уверен, у тебя получится лучше.

– Не сомневаюсь. – Я отстранила скрипку. – Но так много времени прошло.

– Хочешь сказать, что давно не практиковалась? Вот это очень жаль, Эцуко. Ты ведь когда-то не расставалась с инструментом.

– Когда-то да. А теперь почти к нему не прикасаюсь.

– Какой стыд, Эцуко. Ты так была увлечена. Помню, ты, бывало, начинала играть среди ночи, в полной тишине, и будила весь дом.

– Будила весь дом? Когда я такое делала?

– Да-да, я помню. Когда ты впервые к нам приехала. – Огата-сан рассмеялся, – Не расстраивайся так, Эцуко. Мы все тебя простили. Постой-ка, а что это был за композитор, которым ты восторгалась? Мендельсон?

– Неужели это правда? Я будила весь дом?

– Да незачем так убиваться, Эцуко. Это было сто лет тому назад. Сыграй мне что-нибудь из Мендельсона.

– Но почему же вы меня не остановили?

– Это было только в первые несколько ночей. А потом, мы против ничего не имели.

Я легонько тронула струны. Скрипка была расстроена.

– Ох, и в тягость же я вам тогда была, – тихонько проговорила я.

– Чепуха.

– Но как же остальные домашние? Наверняка они решили, что я сбрендила.

– Настолько плохо они о тебе не могли подумать. Как-никак, все кончилось тем, что ты вышла замуж за Дзиро. Ладно, Эцуко, довольно об этом. Сыграй мне что-нибудь.

– На кого я походила в то время, отец? На помешанную?

– Ты была страшно потрясена, ничего другого и не следовало ожидать. Мы все тогда были потрясены – те из нас, кто остался. Послушай, Эцуко, давай забудем об этом. Сожалею, что начал этот разговор.

Я снова приложила инструмент к подбородку.

– Ага, – произнес Огата-сан, – Мендельсон.

Я, со скрипкой на плече, постояла так немного, потом опустила скрипку и вздохнула:

– Нет, вряд ли я смогу сейчас это сыграть.

– Прости, Эцуко. – Голос Огаты-сан зазвучал серьезно. – Наверное, мне не стоило этого касаться.

Я взглянула на него и улыбнулась:

– Похоже, дитятя чувствует свою вину.

– Я просто увидел там скрипку и вспомнил о прошлом.

– Я сыграю вам в другой раз. После того как немного поупражняюсь.

Огата-сан отвесил мне легкий поклон, и в глазах его снова заиграли смешинки:

– Я запомню твое обещание, Эцуко. Быть может, ты и меня немного подучишь.

– Не могу же я вас всему научить, отец. Вы сказали, что хотите научиться готовить.

– О да. И этому тоже.

– Я сыграю вам, когда вы в следующий раз нас навестите.

– Запомню твое обещание.

В тот вечер после ужина Дзиро с отцом уселись за шахматы. Я убрала со стола и взялась за шитье. За игрой Огата-сан сказал:

– Я тут кое-что заметил. Если ты не против, я возьму этот ход назад.

– Пожалуйста, – отозвался Дзиро.

– Но это не совсем честно. В особенности потому, что перевес сейчас как будто бы на моей стороне.

– Нет, ничего. Прошу тебя, верни ход.

– Ты не возражаешь?

– Нисколько.

Они продолжили игру молча.

– Дзиро, – заговорил Огата-сан. – Я тут как раз вспомнил. Ты уже написал это письмо? Сигэо Мацуде?

Я подняла глаза от шитья. Дзиро, казалось, был поглощен игрой и ответил только после того, как двинул фигуру.

– Сигэо? Нет, еще не написал. Собираюсь. Но в последнее время был очень занят.

– Конечно, я понимаю. Просто мне вспомнилось, вот и все.

– У меня сейчас времени в обрез.

– Конечно. Торопиться ни к чему. Я вовсе не хочу тебе надоедать. Просто было бы уместнее, если бы он получил от тебя письмо поскорее. Как появилась его статья, уже прошла не одна неделя.

– Да, разумеется. Ты совершенно прав.

Они вернулись к игре. Оба помолчали, потом Огата-сан спросил:

– Как ты думаешь, он откликнется?

– Сигэо? Не знаю. Я же говорю, что теперь мало о нем слышу.

– Ты сказал, он вступил в коммунистическую партию?

– Не уверен. Но когда мы в последний раз виделись, он выражал подобные симпатии.

– Очень жаль. Но в Японии в наши дни многое способно сбить молодого человека с толку.

– Да, это точно.