– Да. Я виделась с ней позавчера.

– Наверное, ей хотелось узнать, что со мной.

– Я объяснила ей, что вас вызвали в Америку. Она все прекрасно поняла.

– Видите ли, Эцуко, я сейчас оказалась в довольно затруднительной ситуации.

– Да, я это понимаю.

– Как с финансами, так и во всем остальном.

– Понимаю, – я чуточку поклонилась. – Если хотите, я наверняка могу поговорить с миссис Фудзивара. Уверена, что при сложившихся обстоятельствах она охотно…

– Нет-нет, Эцуко, – со смехом возразила Сатико, – у меня нет ни малейшего желания возвращаться в лапшевню. Я твердо надеюсь в ближайшее время отбыть в Америку. Произошла небольшая заминка, вот и все. Между тем, как видите, мне нужно немного денег. И вот я как раз вспомнила, Эцуко, о том, что когда-то вы предлагали мне с этим помочь.

Она ласково мне улыбалась. Встретив ее взгляд, я чуть помедлила с поклоном.

– У меня есть кое-какие собственные сбережения. Не очень большие, но я буду рада сделать, что смогу.

Сатико изящно поклонилась, потом подняла чашку.

– Я не стану вас стеснять, Эцуко, называя конкретную сумму. Это, конечно, целиком на ваше усмотрение. Приму с благодарностью все, что вы сочтете уместным предложить. Долг, разумеется, будет возвращен своевременно, заверяю вас.

– Конечно, – тихо сказала я. – Нисколько в этом не сомневаюсь.

Сатико, продолжая улыбаться, не сводила с меня глаз. Я извинилась и вышла из комнаты.

В окна спальни вливалось солнце, высвечивая в воздухе пылинки. Я опустилась на колени у выдвижных ящиков в низу нашего серванта. Вытащила из нижнего ящика разную мелочь – фотоальбомы, поздравительные открытки, папку с акварелями, нарисованными моей матерью, и аккуратно разложила их на полу вокруг себя. На дне ящика лежала подарочная коробка, покрытая черным лаком. Приподняв крышку, вынула несколько писем, которые там берегла – неизвестных мужу, – и две-три фотографии, а из-под них конверт, где хранились мои деньги. Бережно вернула все на место и задвинула ящик. Уходя, открыла гардероб, выбрала шелковый шарфик подходящей к случаю скромной расцветки и обернула им конверт.

Когда я вернулась в гостиную, Сатико наливала себе в чашку чай. Она не подняла на меня глаз и продолжала наполнять чашку, даже не взглянув на сверток, который я положила на пол возле ее подушки. И только опуская чашку, глянула искоса на принесенный мной сверток.

– Вы, Эцуко, кажется, чего-то недопонимаете, – проговорила она. – Знаете, я нисколько не стыжусь любых своих поступков и они меня не смущают. Вы без всякого стеснения можете спрашивать меня о чем угодно.

– Да, конечно.

– К примеру, Эцуко, почему вы никогда не спросите меня о «моем друге», как вы упорно его называете? Смущаться здесь, собственно, совершенно не из-за чего. Ну вот, Эцуко, вы уже начинаете краснеть.

– Уверяю вас, я вовсе не смущаюсь. В сущности…

– Нет, смущаетесь, Эцуко, я же вижу, – Сатико засмеялась и хлопнула в ладоши. – Но почему вы не можете понять, что мне нечего скрывать, нечего стыдиться? Почему вы так вспыхнули? Только потому, что я заговорила о Фрэнке?

– Но я вовсе не смущена. И уверяю вас, что у меня и в мыслях не было…

– Почему вы никогда меня о нем не спрашиваете, Эцуко? Наверняка есть множество вопросов, которые вам хотелось бы задать. Тогда почему вы их не задаете? Так или иначе, все соседи заинтересованы – и вы, Эцуко, наверняка тоже. Пожалуйста, не стесняйтесь, спрашивайте о чем угодно.

– Но, право же, я…

– Смелее, Эцуко, я настаиваю. Спросите меня о нем. Я очень этого хочу. Спросите меня о нем, Эцуко.

– Что ж, хорошо.

– Хорошо? Так давайте же, Эцуко, спрашивайте.

– Хорошо. Как он выглядит, ваш друг?

– Как он выглядит? – Сатико снова рассмеялась. – И это все, что вы хотите знать? Ну, он высокий, как большинство этих иностранцев, волосы у него начинают слегка редеть. Он не стар, как вы понимаете. Иностранцы скорее лысеют – вы это знали, Эцуко? А теперь спросите меня о нем еще что-нибудь. Наверняка есть и другое, что вы хотели бы узнать.

– Э-э, честно говоря…

– Давайте, Эцуко, спрашивайте. Я хочу, чтобы вы меня спросили.

– Но, по правде, я ничего не хочу…

– Нет, что-то наверняка есть, почему вы не хотите спросить? Спросите меня о нем, Эцуко, спросите.

– Собственно говоря, есть один вопрос, который я хотела бы задать.

Сатико, как мне показалось, вдруг напряглась. Руки она держала сложенными перед собой, а теперь опустила на колени.

– Интересно, – сказала я, – говорит ли он хоть немного по-японски.

Ответила Сатико не сразу. Помолчала, потом улыбнулась, и ее скованность как будто исчезла. Она поднесла чашку к губам и сделала несколько глотков. А когда заговорила, голос ее звучал чуть ли не мечтательно.

– У иностранцев с нашим языком большие трудности. – Сатико улыбнулась сама себе. – Японский Фрэнка ужасен, поэтому мы беседуем по-английски. А вы знаете английский, Эцуко? Совсем нет? Мой отец, знаете ли, хорошо говорил по-английски. У него были связи в Европе, и он всегда поощрял меня, чтобы я изучала этот язык. Но потом, выйдя замуж, я, конечно, его забросила. Муж запретил. Выкинул все мои английские книжки. Но язык я не забыла. И восстановила его, познакомившись в Токио с иностранцами.

Мы немного помолчали, потом Сатико устало вздохнула:

– Думаю, мне пора домой.

Она подобрала сверток и, не глядя, сунула его в сумочку.

– Хотите еще чаю? – спросила я.

Сатико пожала плечами:

– Разве что чуточку.

Я снова наполнила чашки. Глядя на меня, Сатико проговорила:

– Если это вам неудобно – я имею в виду вечер, – то и не стоит. Марико теперь вполне способна оставаться одна.

– Нисколько не затруднит. Я уверена, муж возражать не будет.

– Вы очень добры, Эцуко, – вяло отозвалась Сатико. Потом добавила: – Наверное, я должна вас предупредить. У моей дочери в эти дни очень капризное настроение.

– Ничего страшного, – улыбнулась я. – Мне нужно привыкать к детям, у которых может быть любое настроение.

Сатико продолжала медленно пить чай. Похоже, возвращаться домой она не спешила. Отставив чашку, она принялась изучать тыльную сторону ладоней.

– Знаю, это было ужасно – то, что случилось здесь, в Нагасаки, – проговорила она наконец. – Но в Токио тоже было плохо. Неделя проходила за неделей, и было все так же плохо. Под конец мы все жили в тоннелях и заброшенных зданиях – всюду были одни только развалины. Всякий, кто жил в Токио, много неприятного навидался. И Марико тоже. – Она по-прежнему разглядывала свои руки.

– Да, – сказала я. – Время, наверное, было очень трудное.

– Эта женщина. Женщина, о которой, как вы слышали, говорила Марико. Это то, что Марико видела в Токио. Она видела в Токио и другое, страшное, но всегда помнила эту женщину. – Она перевернула руки и всмотрелась в ладони поочередно, словно желая их сравнить.

– А эта женщина – она погибла при воздушном налете?

– Покончила с собой. Говорят, перерезала себе горло. Я ее совсем не знала. Видите ли, однажды утром Марико от меня убежала. Не могу вспомнить почему – наверное, чем-то была расстроена. Так или иначе, она убежала на улицу, а я кинулась ее догонять. Час был ранний, никого вокруг не было видно. Марико бежала по переулку, я за ней. В конце переулка был канал, и возле него на коленях стояла женщина, держа руки по локти в воде. Молодая женщина, очень худая. Я сразу, как только ее увидела, поняла – что-то неладно. И знаете, Эцуко, она обернулась и улыбнулась Марико. Я поняла: с ней что-то неладно, и Марико, наверное, тоже поняла, потому что она застыла на месте. Сначала я подумала, что женщина слепая – такое у нее на лице было выражение, будто глаза ее ничего не видели. И вот, она вынула руки из канала и показала нам то, что держала под водой. Это был младенец. Я схватила Марико, и мы бросились из переулка.

Я молча ждала продолжения рассказа. Сатико налила себе еще чаю из чайника.