— Люблю эту песню, — проговорила Эмили. — Ты, наверное, ее забыл, как и предыдущую. Но если ты даже ее не помнишь, танцевать-то под нее ты все же способен?

— Да. Способен, пожалуй.

— Мы могли бы походить на Фреда Астера и Джинджер Роджерс.

— Ага, могли бы.

Опустив бокалы на каменную столешницу, мы начали танцевать. Особой ловкости мы не выказывали, то и дело стукались коленками, но я тесно прижимал к себе Эмили и всеми органами чувств воспринимал ее одежду, волосы, кожу. Держа ее в объятиях, я снова отметил, насколько она прибавила в весе.

— Ты прав, Рэймонд, — шепнула она мне в ухо. — Чарли хороший. Нам нужно помириться.

— Да. Обязательно.

— Ты настоящий друг, Рэймонд. Что бы мы без тебя делали?

— Рад, если так. Я ведь ни на что другое не гожусь. По правде, проку от меня никакого.

Эмили резко дернула меня за плечо.

— Не говори так, — прошептала она. — Никогда не говори. — Чуть помолчав, она повторила: — Ты, Рэймонд, самый настоящий друг.

Это был «Апрель в Париже», версия 1954 года, от Сары Воэн, партию трубы исполнял Клиффорд Браун [27]. Так что я знал: это долгая запись, на добрых восемь минут. И меня это радовало, так как я знал еще, что после окончания песни мы бросим танцевать и пойдем в дом есть запеченную баранину. И еще я подозревал, что, поразмыслив, Эмили все же решит, что мой поступок с ее ежедневником не заслуживает столь легкого прощения. Мог ли я быть в чем-то уверен? Но по крайней мере в ближайшие несколько минут нам ничто не грозило, и мы могли продолжать свой танец под звездным небом.

(Перевод Л. Бриловой)

Ту весну я провел в Лондоне и, хотя не все задуманное было осуществлено, внес в свою жизнь приятное разнообразие. Однако неделя шла за неделей, близилось лето, и мной начало овладевать привычное беспокойство. Прежде всего возникла легкая паранойя: я стал опасаться, что вновь наткнусь где-нибудь на своих прежних университетских приятелей. Слишком часто уже, когда я бродил по Кэмдену или копался по мегасторам Уэст-Энда в дисках, на которые все равно не было денег, ко мне подходили однокашники с их вечными вопросами, как мне живется, после того как я оставил университет и отправился на поиск «счастья и богатства». Не то чтобы я стеснялся рассказывать о своих достижениях. Дело в том, что, за немногими исключениями, никто из них не был способен понять, в каких случаях на данном этапе я мог назвать прожитые несколько месяцев успешными, а в каких нет. Как уже было сказано, я осуществил не все, что задумал, однако то, что не было осуществлено, относилось, пожалуй, к долгосрочным целям. И все эти прослушивания, даже самые неудачные, представляли собой немалую ценность. Едва ли не во всех случаях я выносил из них опыт, знания о лондонской сцене или о музыкальном бизнесе в целом.

Иные из этих прослушиваний имели чисто профессиональный характер. Ты являлся на товарный склад или в перестроенный гараж, там был менеджер (иногда его заменяла подруга кого-нибудь из музыкантов), он узнавал, кто ты, и просил подождать, предлагал чай, а за стенкой грохотала репетирующая группа. Однако в большинстве случаев прослушивания проходили более хаотично. Собственно, когда наблюдаешь, как подходит в делу большая часть групп, становится ясно, почему вся музыкальная сцена в Лондоне гниет на корню. Время от времени мне случалось миновать несколько кварталов типовых домиков в предместье, взобраться со своей гитарой по лестнице и оказаться в затхлой комнате, где на полу громоздятся матрасы и спальные мешки, а музыканты едва открывают рот и избегают смотреть тебе в глаза. Я пел и играл под их пустыми взглядами, пока кто-нибудь не останавливал меня приблизительно такой фразой: «Ага, хватит. Спасибо, конечно, но это не совсем наш жанр».

Вскоре выяснилось, что многие из этих парней при прослушивании робеют или испытывают неловкость, но стоит завести какой-нибудь посторонний разговор, как они раскрепощаются. Тут-то я и собрал массу полезной информации: где находятся интересные клубы, каким еще группам нужен гитарист. Бывало, мне прямо-таки давали наводку. Как уже было сказано, с пустыми руками я не уходил никогда.

В целом буквально всем нравилась моя игра на гитаре, а про пение многие говорили, что бэк-вокалист из меня выйдет неплохой. Однако скоро я убедился в том, что есть два фактора, говорящих не в мою пользу. Во-первых, у меня не было оборудования. Многим группам требуется кто-то с электрогитарой, усилителями, микрофонами, желательно на колесах, а еще чтобы мог с ходу вписаться в концертный график. Я же был на своих двоих, с акустической, к тому же дрянной, гитарой. Так что, как бы им ни нравились мои ритмы или голос, выход был один — указать мне на дверь. И с этим не поспоришь.

Гораздо труднее было примириться со вторым главным препятствием — и, надо сказать, узнав о нем, я немало удивился. Оказалось, неладно то, что я сам пишу для себя песни. Я просто не мог этому поверить. Играю обычно в неопрятной квартире перед кружком пустых лиц, заканчиваю, почти полминуты длится тишина, а потом кто-нибудь спрашивает эдак подозрительно: «И чей же это был номер?» Говорю, что мой собственный, и все — занавес опускается. Кто-то пожимает плечами, кто-то трясет головой, кто-то обменивается лукавыми улыбками, потом выслушиваю очередной отказ.

Когда это произошло в энный раз, я не выдержал и сказал:

— Слушайте, ничего не понимаю. Вы что, хотите вечно играть одни каверы? И даже если это предел ваших мечтаний, то откуда, вы думаете, берутся песни? Ага, верно. Их кто-то сочиняет.

Но парень, к которому я обращался, поглядел на меня пустыми глазами и отозвался:

— Не обижайся, приятель. Все потому, что вокруг стадами бродят идиоты, которые пишут песни.

Тупость этой позиции, характерной, по-видимому, для всей английской музыкальной сцены, и натолкнула меня на вывод, что она если не прогнила окончательно, то, во всяком случае, подверглась коренному вырождению и, несомненно, отражает тем самым процессы, происходящие во всей музыкальной индустрии сверху донизу.

Поняв это, а также задумавшись о том, что чем ближе лето, тем труднее мне становится отыскивать себе крышу над головой, я решил: как бы ни был привлекателен Лондон (университетские дни меркли при сравнении), надо бы на время с ним расстаться. И я позвонил своей сестре Мэгги, которая вместе с мужем держит кафе в районе Молверн-Хиллз. В результате все согласились, что лето я проведу у них.

Мэгги старше меня на четыре года, она вечно обо мне печется, так что я знаю: она будет счастлива меня видеть. Я сказал бы даже, она обрадовалась случаю сделать для меня что-то сверх программы. Когда я говорю, что ее кафе расположено в холмах Молверн-Хиллз, я имею в виду не город Грейт-Молверн или населенные пункты по шоссе А, а сами холмы. Это отдельно стоящее здание викторианских времен, обращенное к западу. При хорошей погоде можно устроиться с чаем и пирожным прямо на террасе кафе и любоваться широкой панорамой Херефордшира. Зимой Мэгги и Джеффу приходится закрываться, но летом в кафе всегда полно народу, прежде всего местных: они паркуют автомобили сотней ярдов ниже, на автостоянке «Уэст оф Ингланд», и как есть, в сандалиях и цветастых платьях, ковыляют в гору. Заглядывают и группы пеших туристов, с картами и основательным снаряжением.

Мэгги сказала, что они с Джеффом не смогут платить мне жалованье, и я был не против: тем меньше от меня будут требовать. И однако же, поскольку мне полагались койка и кормежка, я негласно становился третьим человеком в штате. Условия были не вполне прояснены, и потому Джефф (он в особенности) с самого начала не знал, как поступать: то ли вытурить меня вон за безделье, то ли извиняться, что возлагает на гостя какие-то поручения. Но скоро у нас выработались достаточно определенные взаимоотношения. Работа была нетрудная (особенно я навострился готовить сэндвичи), и я временами должен был напоминать самому себе, ради какой главной цели выехал за город. А именно: я собирался вернуться осенью в Лондон с несколькими новейшими песнями.