— Вижу как наяву, — подхватил Хофманн. — Абстрактная живопись и музыка «2-Tone» в сочетании с коктейлями Молотова. Уж и не знаю, что из них экстремальнее.
— Так и есть, — разочарованно протянула Гвен. — А вы откуда знаете? А нам понравилось.
— Да право! — фыркнул Хофманн. — Не идиоты же мы, в самом деле.
Борелли опять задумчиво притих. Луиза ущипнула его за локоть.
— Я бы всю жизнь вот так путешествовала, каждый божий день. — Шейла выпрямилась на стуле. — Столько всего посмотреть можно!
— Ну а мне оно осточертело. Стоп-вперед, стоп-вперед, вечно одно и то же! — закричала Саша. — Я к такой жизни не привыкла, честное слово, не привыкла! Да никто не привык, если на то пошло.
— Как-то не всегда получается понять, что происходит, — нахмурился Борелли. Норт рассмеялся — Нет-нет, я серьезно! — запротестовал он. — Вот сегодня, например, случился презабавный казус.
— А сколько времени мы уже в пути-то?
— Дайте-ка прикинуть…
Никто так и не сумел вспомнить в точности.
— Как интересно! Саша, послушайте меня. Вы как думаете? — Шейла подалась вперед. Ее пылкая искренность имела в себе нечто от любовной страсти. — Мы повидали много всего такого, чего вы и вообразить не могли. По мне, так все на свете — интересно. Я когда-то мечтала стать стюардессой. Даже справки наводила.
Бывалые путешественники, налетавшие не одну тысячу миль, все обернулись к ней: огромные грустные глаза, восковая бледность, кофта с опаловой брошью — символ иной эпохи. На шее и на лбу проступили до странности блеклые жилки — реки далекой, редко посещаемой страны.
— И ведь группа подобралась такая славная, правда? Куда выше среднего, уж здесь вы мне поверьте. Лучшего и желать нельзя. Хорошие согруппники — это так важно!
И Шейла, без всякой задней мысли, скользнула взглядом по Сашиной ладошке, что покоилась на запястье Норта.
— А много ли вы с этими во всех отношениях замечательными людьми общались впоследствии — вернувшись из очередной поездки?
— Кен! — упрекнула Луиза. И погладила Шейлу по плечу. — Извините его. Он у нас невежа.
— Так порою бывает, когда согруппники перезнакомятся поближе, — бодро отозвалась Шейла. — Люди начинают откровенничать.
И она заморгала, заозиралась по сторонам.
Саша обернулась к Вайолет:
— Что-то ты притихла. А ты что думаешь?
— У меня все о'кей, — пожала плечами та. — Могло быть и хуже.
— Эй, выше нос! — посоветовал кто-то.
— Что? — Джеральд поднял глаза. — О, я задумался обо всем о том, что мы пропустили.
— Но по-настоящему ты никогда не радуешься, — откомментировала Саша. — Я это не в упрек говорю.
— Наверное, нет. Я слишком серьезно все воспринимаю.
Гэрри засвистел какой-то национальный мотивчик — рассеянно и негромко. В середине куплета он пьяно зашатался — и поднял бокал. А затем и слова позабыл.
— Ух ты, смотрите, кто пришел! — завопил Каткарт. — Привет тебе, чужестранец!
Дуг встал — ноги колесом, лицо что дубленая кожа — навстречу смутно знакомой фигуре.
— Эгей, голубчик! — Гэрри протянул руку. — А я думал, ты в Штатах!
— Так я там и был, — непринужденно отозвался Хэммерсли, кивая остальным. — Мне померещилось, отсюда добрый старый национальный гимн донесся. Я и подумал: о, здрасте вам!
— Присоединяйся!
— Да садись уже, ради бога!
Хэммерсли уселся рядом с Шейлой и расстегнул пиджак. Как разительно он выделялся среди группы: он не принадлежал к их числу; он — не турист, он — нечто иное. Естественные ритмы времени, как, скажем, сон, омыли или смягчили лица согруппников. А в рубленых чертах Хэммерсли, в складках его костюма и полосках рубашки, в шелковом галстуке, завязанном виндзорским узлом, читались проблемы успеха и крайних сроков. Со всей очевидностью, этот путешествовал не просто так, а по делу.
— Ну, Шейлочка, как жизнь?
— Ты ему палец в рот не клади! — самозабвенно загомонили все. — Ты с ним, Шейла, поосторожнее!
— Ну ладно вам, ладно! — рассмеялся Хэммерсли. — Дайте парню шанс.
— Я, пожалуй, пойду к себе, — промолвил, поднимаясь, Джеральд Уайтхед.
— Темная лошадка, — пробурчала Вайолет.
— Мы в Англии ненадолго: скоро опять уезжаем, — сказала Шейла Хэммерсли.
— Так вы ж только приехали!
— Туры Кука — они такие, — встрял Борелли. — Но нам нравится.
Луиза коснулась руки Борелли. Тот опять ссутулился в кресле.
— А вот и вы, миссис Каткарт; вы уже вернулись! Ну, как оно?
Судя по ее взгляду, миссис Каткарт, конечно же, заметила, что Луиза нынче разговорчивее обычного.
— У нас с Дугом денек выдался преотвратный.
А всему виной однообразие — плывешь по течению в русле обшарпанных лондонских улиц: знакомые фасады, сырость и грязь.
— Пожалуй, хватит с нас Соединенного Королевства.
— Погоди секундочку, — обратился Хэммерсли к Шейле. — Не убегай.
Бессвязный разговор. Фрагменты.
— Ну, что за сенсация у нас на очереди? — заорал Гэрри. — Еще по рюмочке?
Борелли пожал под столом Луизину руку; Норт и Саша поднялись к себе.
Ночная смена пробиралась на четвереньках по стволу номер три; каска то и дело задевала за потолок. Берт, Вэл, Эдди-бой, Эзра, Кларри, Мик и Лес, все как на подбор — коротышки. Рабочие перебрасывались шутками. Аррррх, эге. (Вот, значит, откуда акцент берется?) Вторая бригада прокладывала рельсы для вагонеток; все подсобляли друг другу, как могли. По скрипу обшивки смутно угадывалось направление к шахте. Электролампы крепились на оптимальном расстоянии друг от друга. Забой, однако, будет освещен ярче, чем греческий полдень. Над головами рабочих политеновая труба диаметром с талию человека обеспечивала постоянный приток прохладного воздуха, а сквозь разрывы и проколы доносилось лабиальное «фсссс» (как в словах «фото», или «философия», или «фырканье»). Вторым источником звука стала нескончаемая капель: вот так прикованный к постели старик давится отсыревшей пищей — и словами. На стенах кирками выбили всяческие непристойности.
Начинаясь от бывшей станции метро в ЕС1, шахта следовала за семнадцатифутовым пластом чистого антрацита, что уводил прямиком на северо-восток, поддерживая Сити — и одновременно подкапываясь под него. Шахта действовала вот уже семь лет. Под Треднидл-стрит и Английским банком она под прямым углом устремилась за недлинной обогащенной частью жилы. А затем свернула на запад: поперечный туннель, известный как ствол номер два, очень богатый, пролег под Квин-Виктория-стрит, под набережной, зарылся под Темзу у моста Ватерлоо и застрял в четырехстах метрах от священного Фестивал-холла. Здесь обнаружилось еще одно многообещающее ответвление. Нежданный обвал вынудил шахтеров отступить, оставляя позади могильный тупик (3.1 жертвы). Этот пробный участок, равно как и тот, что под Английским банком, укрепили и превратили в вентиляционный и вспомогательный колодцы соответственно. Взрывая и копая, отступая и продвигаясь вперед, прокладывая рельсы, а затем — встраивая резиновую ленту конвейера и бытовые удобства, рабочие трудились в стволе номер три денно и нощно, шли прямиком на север, слегка в обход Ковент-Гардена (распоряжение свыше), чтобы взрывные работы, не дай боже, не помешали импортным сопрано. Добравшись до Британского музея и отеля, туннели с размахом удвоились: невидимые невооруженному глазу, сымитировали форму собственного поперечного сечения: π.
Сам Лондон в эти ранние часы лежал пустынный и темный. В воздушно-морской черноте тут и там вспыхивали обманчивые далекие огни. Медленно проехала машина (сменный рабочий возвращался домой); ее одинокий рев наводил на мысль о паровозе, что катится по узкоколейке за последней партией груза. По бессчетным лондонским канавам струилась вода; в ней отражались фонари. Рабочие в касках собирались у пересечения стволов, точно так же, как дневная смена внизу дожидалась кабины лифта.
А в шахте царила иная ночь: ночь вековой густоты и плотности. Эта ночь имела собственное представление о пространствах и расстояниях. Темнота была осязаемой. Уголь следовало изымать, точно само время, фрагмент за фрагментом. Город спал: в гостиничных номерах рты и ладони открыты, пальцы разведены в стороны, в тишине температура тела и дыхание сведены к минимуму. А другие между тем лежали на спине, извлекая уголь. Прочие орудовали кирками, скорчившись в позе эмбриона, проползали все дальше, гримасничая, с ног до головы в угольной пыли. Они находились в самых нижних петлях кишечника, сразу за маткой. А ведь здесь разрослась целая колония, иная форма жизни: с переплетенными в кожу регистрами, с искусственным освещением, с закопченным титаном и аптечками первой помощи, маркированными жирными крестами. Здесь были свои реестры, своя иерархия. Свои, непонятные чужим шутки. Когда шахта расширилась на четвертом уровне, табельщики-троглодиты вырядились в синие рубашки и галстуки и расселись за столами в остекленном «офисе». Шахта имела свою динамику, свои собственные законы и правила времени. Здесь наличествовала собственная узкоколейка и система звонковых сигналов, известная всем и каждому. В номере 207 два тела сплелись воедино в скольжении и нисхождении; одна внезапно вскрикнула. Хэммерсли уложил ее удобнее. Прочие, накрывшись одеялами, лежали так, словно их разбросало взрывом: рты открыты, руки и ноги — в разные стороны. Джеральд Уайтхед уснул, не выключив ночника; чемоданы он уже упаковал. Вайолет спала в чем мать родила. Филип Норт, кутаясь в халат, стоял у окна: город, эта гигантская машина, постепенно пробуждался и оживлялся. Легкие вагонетки, испещренные тенями, точно зебры, разъезжались во все стороны из устьев туннелей. Под его облаченной в тапочку ногой, на глубине мили, рабочие уселись завтракать хлебом и пирогами. В чайных кружках плескалось черное варево. Упершись локтями в колени, они разглядывали прослойки фюзена в камне позади: впереди ждала работа, взрывать так взрывать! Здесь ворочали тоннами; здесь, без ведома простых смертных, двигали горы.
