Местная ребятня, та, что постарше, помогала родителям по хозяйству. Таскали воду для полива, пололи, окучивали… Но деревенского детства и деревенского лета без речки не бывает. И детвора в жаркий полдень плескалась в водных струях до посинения и грелась на горячем песке у разведённого костерка.

Как умудрился непоседливый Илюшка поранить свой зелёный глаз, не видел никто. И теперь уже Устинья шагала в райцентр, неся на плечах своего младшенького.

В больницу его не положили. Работников лечить негде. Но лекарства прописали. И Акулина, и Устинья, и даже маленькая Лёнка старались, как могли. Постепенно острая боль прошла, но глаз стал уменьшаться и вовсе закрылся. Врачи Устинье объяснили, что, может быть, и можно было что-то сделать, но надо было сразу ехать в Москву и там проходить курс лечения. Устинья погоревала, да только куда бы она остальных дела, уехав с Ильёй в Москву? Да и на какие деньги в Москву-то ехать? Так и остался у Илюшки один прозрачный, как родниковая вода, и зелёный, как омут, глаз.

Вскоре вернулся в деревню из дальней поездки Тихон Васильевич. Стал рассказывать, что был в Сибири и люди там живут не в пример лучше. В городе в магазине можно покупать хлеб и белый, и чёрный. На стройке платят зарплату. И денег хватает, чтоб есть досыта, так что берут всё больше белый хлеб, а он – что наши булки.

Как-то вечером, уже затемно, когда корова сонно пережёвывала в стойле сено, а куры угомонились на насесте, в дом Акулины прибежала встревоженная Устинья.

– Мой-то совсем ополоумел! Говорит, сторговался с председателем. Выдаст он на меня ему документ. Собирай, говорит, табор, едем. А куда ж я?! Четверо малых, да мать совсем обезножела. Зрение – на вытянутую руку не видит. Опять же дом, какой-никакой огород бросить, тёлку зарезать. Страх. Боюсь, перемрём все по дороге али там на чужбине. Помнишь, когда раскулачивали, наших деревенских в Сибирь ссылали? В хорошее место на верную погибель не пошлют. А Тихон туда всех нас волоком волочит. О… о… ой! – запричитала Устинья.

Акулина смотрела на Устинью, на её большой живот от того, что ест она почитай одну траву. То постные щи из крапивы, то огурец, то ещё какую зелень. Чтоб насытить утробу, такой пищи надо много съесть. Работа тяжёлая, а толку от такой еды мало. Худые ноги с потрескавшимися в кровь пятками и такие же худые натруженные руки. Хоть и взяла Акулина Лёнку к себе, но одна она всю их семью не спасёт.

– Не знаю, что тебе присоветовать. Дом покель не продавай. Уж ежели хужей, чем тут, будет – ворочайся. Тишка же твой приехал. Значит, и вы не пропадёте в дороге. За домом я присмотрю. Всё одно ты его не переспоришь.

Акулина замолчала. А Устинья, как-то враз успокоившись, рассудила:

– Да уж хужей-то навряд ли будет. Вишь, говорит, хлеба сколь хочешь и не чета нашему.

– Мать оставьте покель на меня. Куды тебе с такой оравой…

– Ну шо ж? Советуешь сбираться?

– Да уж не тяни, покель пачпорт дают. Тишка твой хучь и баламут, а пачпорт на тебя выспросил. Виданное ли дело? Как энто он председателя уговорил?

– Да ить деньгами. Сколь привёз, на дорогу оставил, а остальное ввалил.

– Сбирайся. Да не тяни, покель председатель не передумал. А то и деньги пропьёт, и пачпорт не даст. Да как до места доберётесь – отпиши. Я тебе конвертов с адрестом дам. Для Тимохи готовила, ему пишу. Тебе адрест напишу, а обратный и письмо, кого попросишь. В городе люди грамотные.

В своё время Устинья проучилась в церковноприходской школе чуть более двух месяцев. Так что теперь буквы помнила, да не все.

Сказать, что испытывала Устинья, она и сама не могла. Тут она родилась, выросла. Тут был её дом, и ничего другого она не знала. Но тут была и тяжёлая работа с рассвета до заката, полуголодное существование. И ждала её здесь, если повезёт дожить, безрадостная старость.

Была Устинья среднего роста, русоволоса и голубоглаза. Черты лица правильные – хоть картину пиши. Терпеливая и сильная душой и телом. В тревоге и раздумье смотрела она на свою младшую сестру:

– Картошка посажена. И свой, и наш огород – куды тебе!

– Может, кого найму. Картошкой и рассчитаюсь. Всё лучшей, чем под снег уйдёт.

– Страх берёт – еду незнамо куда. Детей с собой тащу. Мать, почитай, беспомощную, покидаю. Тебя закабаляю – не каждый мужик выдюжит, – Устинья сидела за столом прямо, положив перед собой натруженные руки.

– Чего воду в ступе толочь? Не рви душу ни себе, ни мне, – Акулина аккуратно вороньим крылом обмела припечек и повернулась к сестре. – Хучь и мне боязно, но ты подумай, что акромя тяжёлой работы впроголодь и тебя, и детей тут ждёт? А Тихон твой вернулся – с лица сытый, да и денег привёз.

Хлопнула калитка, и по крыльцу прошлёпали босые ноги. В приоткрывшуюся дверь просунулась русая голова крепыша Ивана.

– Мамань, за тобой послали.

– Заходи, не стой в дверях, – Акулина отрезала ломоть хлеба, налила кружку молока. – Садись, повечеряй.

Иван чинно, как будто не был всегда готов выпить хоть целую крынку молока, подошёл к столу, сел на лавку рядом с матерью и принялся есть. И хлеб, и молоко исчезли в мгновенье ока. Иван посмотрел на мать: всё ли так?

– Пойдём, малой. И вправду заждались теперь.

Устинья встала, повернулась к образам, привычным жестом перекрестилась и направилась к выходу. У дверей остановилась:

– Дай тебе Бог счастья, доли и доброго здоровья, – окинула взглядом сестру, немудрёное убранство горницы, поджала губы и, поправив платок на голове, вышла, пропустив вперёд Ивана.

Устинья шла домой и вдруг неожиданно для себя почувствовала, как шёлком стелется трава под её босыми ступнями, как тянет лёгкий запах берёзового дыма от топившихся бань, подняла голову и увидела, какое бескрайнее небо над головой, каким пожаром горит закат!

За суетой и волнением, в подготовке к отъезду пролетела неделя. Мать переселили к Акулине и устроили на печи – там теплее. Днём Акулина помогала ей перебираться на завалинку, а если было пасмурно, то на лавку к окну. Тёлку прирезали и продали. Соседи смотрели на них, как на ополоумевших. Середь лета, когда скотина на вольной траве бока наедает, семья, которая перебивается с хлеба на квас, вдруг зарезала тёлку.

Настал день отъезда. Утро выдалось туманное. Во дворе дома Устиньи громоздились тюки, в которые упаковали подушки, тёплую одёжу, какая была, чугуны и весь остальной домашний скарб. Мальчишки, умытые и одетые во всё чистое, устроились на завалинке, как воробьи на насесте. Лёнка и Наська на правах старших помогали матери. Акулина вынесла табуретку и поставила у ворот, посадив на неё Прасковью. Она сидела, поставив перед собой выструганный из талины костыль, опираясь на него узловатыми, тёмно-коричневыми от загара руками, и тихо про себя молилась, иногда тяжело вздыхая и произнося вслух отдельные слова. И невозможно было понять: печалится она или надеется на лучшую долю для дочери и внуков.

Тихон подогнал ко двору испрошенную накануне у председателя подводу. Началась погрузка. Сам он укладывал тюки, а Устинья и дочери, бестолково суетясь, то что-то поправляли на подводе, то пытались помочь Тихону. Наконец всё уложили. Тихон присел на корточки рядом с тёщей:

– Не тревожься, мать! Пройдёт каких две-три недели, и получишь от нас весточку. А там устроимся и за тобой приеду. Ещё поживём!

– Бог в помощь! Детей берегите пуще глаза свово. А я що ж, я подожду. Только бы не очень долго, а то кабы не помереть, – Прасковья зажала между колен костыль, обхватила ладонями голову зятя и поцеловала в кудрявую макушку.

– Присядем на дорожку, – Тихон устроился рядом с сыновьями. Акулина тем временем обошла дом, надворные постройки и тоже присела рядом. Устинья с дочерьми устроилась на краю телеги, лицом ко всем.

– Пора! – Тихон помог Илюшке забраться на самый верх тюков, и семья Родкиных тронулась в дальний путь.

Прасковья попыталась встать, но ноги подкосились, и она опустилась назад. Акулина стояла рядом и смотрела вслед громыхающей телеге долго, пока та не скрылась из вида. Потом помогла матери подняться и тихонько повела её в свой дом.