– Колченожка-то Колченожка, а замуж трижды выходила, – вставила Устинья.

– Ну уж ты напраслину не возводи. Она що ль виновата, что пришлось троих мужей похоронить?

– А её никто и не виноватит. Помнишь, как после войны Илюшка приноровился в женское общежитие захаживать да Ивану хвалился, какие девки там пригожие, а только суждено им век одиноким куковать? Да и помоложе Колченожки. Так что, хучь и отказывалась она, но всё одно пользовалась своим умением, – Устинья хотела добавить, что привораживала Мария мужиков, но Акулина перебила:

– Всё одно переехала. Пусть и после войны, и вдовая. Да и не только об себе она думала. Приёмыш-то вот вон в какого мужика вымахал.

– Приехала-то вдовой, да недолго вдовой побыла, – усмехнулась Устинья.

– Будет вам. Чего за Марию взялись? Не все же, как вы! Свои мужья – свет в окошке, хоть там давно ночь кромешная, – Татьяна чуть усмехнулась уголками губ, и только во взгляде ничего не изменилось.

– Сама-то на мужиков волком смотришь, а туда же! Ты-то чего столько лет как сыч одна?

– Будет тебе, Устишка, будет! – одёрнула сестру Акулина.

– Ладно. Пора на покой. Закрой за мной. Спокойной ночи, – и Татьяна пошла к выходу. Через тонкую дверь было слышно, как она спустилась на этаж ниже. Щёлкнул дверной замок, и в подъезде всё затихло.

В ночной тишине, лёжа на пуховой перине, которая ещё помнила её первую ночь с Тимофеем и делила с ней долгие вдовьи годы, Акулина вспоминала прошлое. В окно всё так же заглядывали звёзды, тихо посапывала уснувшая Устинья. А Акулина, закрыв глаза, мечтала, как раздастся негромкий стук в дверь и вдруг вернётся Тимофей. Она не представляла подробности этого момента, она переживала чувства, почти осязаемо, почти зримо… И сердце сжалось от боли, на мгновенье замерло и застучало часто-часто. Лежать стало невтерпёж.

Она встала, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить сестру, открыла скрипучую дверку шифоньера, достала картонную коробку, наполненную пузырьками с лекарствами, и, привычно выбрав корвалол, пошла на кухню. Постелила возле батареи старую плюшевую жакетку, прилегла на ней, накрывшись шерстяным платком, и закрыла глаза. Исходившее от радиатора тепло расслабляло, и острая боль ушла, уступив место привычной, с которой Акулина жила больше четверти века с того дня, когда получила казённое письмо, что её муж, Тимофей Винокуров, пропал без вести в боях под Москвой.

В годы, на которые пришлась её молодость, рязанские деревни хватили горького до слёз. Акулина была в семье самой младшей, и потому выпало ей лихо с самого детства. А началось с того, что землю стали делить не по едокам, а по душам. Душами признавались только мужчины и мальчики, если в семье рождались дочери, то один отцовский пай не мог всех прокормить, и семья обрекалась на голод. Объясняли это тем, что женщины не в силах обработать землю. И чтоб спастись от голодной смерти, оставалось одно: в Москву, на заработки. Но тут молодое советское государство организовало колхозы, куда добровольно-принудительно должны были войти все деревенские жители. Тех, кто был против колхозной жизни, отправляли во всем известные места, не столь отдалённые. Паспорта колхозникам выдавать не полагалось. А без документов – куда податься? Вот и выходило: не привязан, да визжишь.

Подошёл срок Акулине готовить себе приданое: вышитую рубаху, вышитую панёву, передник, самотканый пояс, цветастый платок, душегрейку, полотенца из отбеленного льна, вышитые красными и чёрными нитками по краям и обвязанные кружевами. Всё добро складывали в сундук. Обитый полосками железа в клеточку и раскрашенный в красный и зелёный цвета, сундук издавал мелодичный звон, когда ключ с вензелями отмыкал его.

Весенние работы закончились, но дел хватало и на подворье. На рассвете, с первыми петухами, надо было затопить печь, заварить свинье пойло, напоить корову, выгнать её в стадо, сварить семье прокорм на день – обычно кашу или постные щи, потому что мяса от забитой по осени скотины хватало только до половины зимы. Потом надо было натаскать воды для полива огорода и других хозяйственных нужд. Таскали воду на коромысле с реки. Своего колодца не было. И только когда вечерние сумерки спускались на деревню и вернувшееся стадо разбредалось по стойлам, когда струи молока переставали бить в подойник, а куры утихомиривались на насесте, парни и девушки направлялись за околицу.

Там Акулина встретила статного красавца Тимофея. Самые красивые деревенские девушки оказывали ему знаки внимания. Самые завидные семьи были не против такого зятя, хотя все в деревне знали, что Тимофей – сирота и на руках у него младший брат.

Невысокая, тоненькая, как тростинка, голубоглазая, с чистой белой кожей и румянцем во всю щёку, с выбивающимися из-под платка чёрными, слегка вьющимися волосами, Акулина только украдкой поглядывала на Тимофея.

Лет ей было ещё мало, да и не шла она ни в какое сравнение со статными, пышногрудыми девушками, семьи которых жили куда в большем достатке. Деревенская молва уже наметила парню невесту. И Акулина бежала вечерами за околицу с замиранием сердца, всякий раз ожидая, что вот сегодня Тимофей пойдёт провожать намеченную деревней избранницу, а там и сватов пошлёт. Только он вечер за вечером уходил с посиделок один и не оказывал особого внимания ни одной из девушек.

Щёки Акулины с каждым днём горели всё сильнее, и тёплый летний вечер не мог остудить жар, который светился в её глазах. Сама того не замечая, она всё чаще и дольше смотрела на Тимофея. Акулина наблюдала веселье старших подруг и лишь изредка вступала в разговор или подпевала затянутую кем-то песню. А когда все расходились по домам, мечтала, что вот дойдут до её ворот, и все пойдут дальше, а Тимофей останется рядом с ней. От этих мыслей кружилась голова, и Акулина почти не замечала, что творится рядом.

Сумерки становились всё гуще. Темнота растекалась в ветках яблонь у домов, погружая деревню в ночную дрёму. Летние ночи коротки. Встаёт деревенский житель с рассветом и работает до заката. И молодёжь, утомлённая за день, кто парочкой, кто небольшой компанией расходилась по домам.

Акулина встала со ствола старой берёзы, когда-то поваленной ветром, отряхнула подол, проверила, не помялся ли он, пока сидела, и, поправив кончики платка на голове, направилась к дому.

Пройдя совсем немного, оглянулась, поискала глазами Тимофея и не нашла. В вечерней темноте виднелись только очертания светлых девичьих нарядов. Голосов почти не было слышно. Дневная усталость давала о себе знать, но молодость, всему наперекор, всё же звучала тихим девичьим смехом.

Возле ворот своего дома Акулина остановилась. Девчата и парни один за другим исчезали в ночи. Она повернулась к калитке и скорее почувствовала, чем увидела: кто-то стоит в нескольких шагах от неё.

– Не пугайся, это я…

Сразу оборвалось и куда-то покатилось сердце. И не то чтобы она испугалась, а просто мечта, неожиданно превратившись в явь, сделала ворота её дома, соседский забор, и всё-всё вокруг неправдашным, ненастоящим. Ей казалось, что это не она, а кто-то другой на её месте. И виделось, и слышалось всё будто бы со стороны.

– Это я, Тимоха, – парень решил, что она испугалась, не разглядев его в темноте, шагнул вперёд и оказался почти рядом с ней. Если бы Акулина подняла голову, то, наверное, коснулась бы своим лбом его губ. Она чувствовала его дыхание и, кажется, слышала, как подол платья, отдуваемый лёгким ветерком, задевает его сапоги… И молчала, молчала секунду, минуту… Не помнит сколько…

– Ты не думай, я не в обиду и не для насмешки.

Стоять так дольше было невозможно, и Тимофей отошёл к воротам. Темнота скрывала выражение его лица и глаз. Но голос… Ноги Акулины совсем онемели. Счастье тёплой волной накрыло её с головой.

– Вставать скоро… – она зачем-то развязала и снова завязала платок.

– Ладно… Не против, если я завтра при всех подойду и провожу тебя? – вглядываясь в темень, Тимофей пытался разглядеть её лицо. Тишину летней ночи нарушали лишь куры, устроившиеся на насесте.