И «Детские сцены» Шумана, и «Детский альбом» Петра Ильича — восхитительные. Но я неловко себя чувствую даже когда их слушаю. У меня сразу перед глазами лицо девочки с короткими ножками и бантиком. Глупее не придумаешь. Она сидит за роялем страшно испуганная. Ей кажется, что сейчас ее будут бить… это такая обложка к книжке Лурье «Рояль в детской». Ее сделал художник Митурич [10]. Папа ее для меня купил… А я не притронулся.
Мне было лет шесть-семь, не больше. В Одессе никто моим воспитанием заниматься не думал.
Когда папа узнал, что я читаю «Пеллеаса и Мелизанду», «Вечера на хуторе близ Диканьки», он решил меня повоспитывать. Достал Ветхий Завет и медленно, вкладывая в меня каждое слово, прочитал притчу об Аврааме и Исааке. Тут я почему-то не выдержал и заплакал. Все стали меня утешать, особенно мама. Она даже сделала папе замечание, что мне такое читать еще рано. Папа как мог оправдывался: «Но Светик уже читал Метерлинка!»
Когда я успокоился, то сразу спросил папу: «Даже если тебя попросит Бог, ты сделаешь со мной это?»
Ветхий Завет очень опасный, я с тех пор… не боюсь его. Вот начал читать Расина, хочу прочитать всего — от корки до корки. Бергот у Пруста выше всего ставил «Гофолию» и «Федру».
Помните вторую часть «HAMMERKLAVIER» [11], ее минорный эпизод? Это Авраам ведет Исаака на гору. Даже нож над головой заносит…
А фуга? Строительство ковчега, что же еще?
Мое «строительство ковчега» Кокошка запечатлел. При этом постоянно тянулся к своей фляжке. А там — виски. Сам отопьет, после вольет в меня — я только чуть голову запрокину, чтобы не останавливаться.
Раз десять фугу сыграл медленно — у него за это время вышло десять эскизов. Я бы и рад, если б больше. Бузони говорил, что жизнь человека слишком коротка, чтобы выучить эту проклятую сонату.
В том эскизе, что я отобрал, видны все мои муки… Ну, и то, что был уже под приличным градусом, тоже видно. Виски с утра, на голодный желудок…
Я слышал в Олдборо кантикл Бриттена [12]«Авраам и Исаак» [13]. Изумительная вещь, очень священная. Конечно, для Пирса [14]. Рассказал Бриттену про папу, как он меня «образовывал» Ветхим Заветом. И тогда Бен, приложив палец к губам, шепотом, поведал свою тайну. Очень мистическую.
Он прогуливался по берегу океана. Часов пять утра. Обычно в это время уже рыбаков много, а тут — никого… Небо затянуло непонятными сине-оранжевыми кругами. Как у Ван Гога. С неба раздается «пи-и… пи-и…». Похоже на крик птицы, только не один голос, а два. Потом Бриттен слышит слова, совершенно отчетливо: «Пойди и сожги то, что написал вчера!» Он был в полном отчаянии, потому что сжигать ничего не хотелось. Ему повторили, уже ультимативным тоном: «Пойди и сожги…» Бриттен решил проявить характер и ничего не сжег. Просто записал этот раздвоенный голос и получился кантикл.
«Знаешь, Слава, почему я тогда не сжег? — спросил меня Бен. — Во мне же сидит дух протеста! Все вопреки! И в тебе сидит…»
Когда я приехал в Америку, Серкин [15]решил подыскать для меня квартиру. Оставайтесь, оставайтесь! — упрашивали все, кому не лень. Я тогда предложил Серкину: «Уверен, в Москве очень понравится, как вы играете. Если захотите уехать из Америки, дайте мне знать, и я вам в Москве подыщу квартиру. В самом центре».
Наверное, это было не слишком тактично. Даже самонадеянно. Серкин — изумительный музыкант и предлагал очень искренне.
Спрашивают до сих пор: почему вы не остаетесь, почему, почему? Вот Ростропович, Ашкенази… Может, я бы подумал, если б не две вещи. Не я первый — это главное. В любом побеге есть страшное унижение. Когда ты уже там останешься, они будут иначе с тобой разговаривать. Вторая причина — дух протеста. Бриттен прав: он во мне есть. До тех пор, пока не открою ноты.
Представьте, сегодня еще учить квинтет Шуберта! (Неожиданно, подражая оперному Фаусту).Дух Шуберта, снизойди!
Всего знаком с сорока духами. Каждый со своим характером, каждый себе на уме…
К этому времени уже выпили чай. Нина Львовна мыла посуду на кухне, Святослав Теофилович отправился заниматься. Бог огня, самая высокая Музыка в мире, находился сейчас в соседней комнате… Но ожидаемых звуков я не дождался. Щелкнула одна дверь, другая, и появился Он, несколько огорченный.
Не снизошел… Наверное, сегодня уже не явится.
А ведь дух Шуберта самый послушный, совершенно особенный. Он приносит другое время, мы его абсолютно не знаем. Нет, финал D-dur'ной сонаты как раз наше время, земное! (Отстукивает ритм, напевает тему).Как игрушечный Биг-Бен… Вы носите часы на руке? Очень важно, что нет. Для меня — это знак… Раньше всего, еще студентом, сыграл «Скитальца», а потом уже эту сонату.
Шубертовские сонаты как романы Пруста. И любовь в них — как и у Пруста — в себе,твое внутреннее состояние.
Бриттен интересно передавал свои ощущения от f-moll'ной четырехручной фантазии: «Адам спит для того, чтобы могла быть сделана Ева. Христос умер, чтобы могла появиться Церковь..» Мы только один раз сыграли эту фантазию… Но у меня нет желания ни с кем ее больше играть.
Как они с Пирсом пели «Колыбельную ручью» [16]— это незабываемо! А разве после их с Ростроповичем «Arpeggione» [17]захочется это повторить? Вот первая тема у рояля… и сразу как Пестум. Pianissimo у Бриттена выразительнее, чем у меня!
Формы Шуберта подобны строению тела. Одни еще стройны и подвижны (Сонаты a-moll — большая, D-dur, c-moll), другие уже оплывшие, несколько заторможенные. Из этих соображений меня и тянет к В-dur'ной, С-dur'ной.
Все просто. Надо найти вертикаль, которая делит тело на две половины: правая — это свет, левая… Ну, примерно вот так (гасит абажур, зажигает стоявший на столе подсвечник). «Земля была безвидна…» Значит, жизнь предшествует свету, ее символ — тьма. Это начало
G-dur'ной сонаты. Завеса снимется только в разработке сонаты. (И сказал Бог: да будет свет). Но свет ненадолго. Все снова накроется покрывалом.
В первой части а-moll'ной сонаты (маленькой) Бог обдумывает строение человека. Бог с резцом в руке. Создаются точки опоры: живот и ноги. Без них не будет звучать. Давид Федорович достиг желаемого звука, только когда отрастил живот, как у Брамса — он сам в этом признавался. Для Ойстраха важен живот, для меня — ноги, начало ног. Чтобы было удобно сидеть.
Странное дело — первая тема а-moll'ной сонаты перекликается с Мусоргским. Это же «Быдло» из «Картинок с выставки»!
Однажды мне приснился удивительный сон. Я увидел себя скульптором, лепившим Адама. Но в этом же сне я был у скульптора ассистентом. Замешивал глину. Такое раздвоение — как у Достоевского. Когда «скульптор» прилег отдохнуть, «ассистент» подкрался к скульптуре и отбил резцом палец на правой руке. Не знаю, из зависти или из духа протеста?
Через несколько дней я ввязался в драку и сломал палец на правой руке. Пришлось учить Равеля, леворучный концерт.
Нина Львовна не любит, когда я его играю. Устраивает по этому поводу сцены. Но я все равно играю. А не любит она из-за того, что с левой стороны — сердце. «Есть же леворучный у Прокофьева, Бриттена — играйте их. Они всяко будут полегче!» — настаивает Нина Львовна.
Интересно, вы видели себя во сне в раздвоении? Чтобы было два человека и оба — вы? Кого бы я не спросил, никто не видел.
III. «Танец Пака»
Утром Святослав Теофилович отправил меня к самой дальней церкви. По его признанию, он в это время занимался Брамсом и Дебюсси, читал Бальзака и два часа спал. Спросил, не слышал ли я ночью ударов топора? «Странно, что ночью, — удивился Рихтер. — Утром бы я не обратил внимания. И Лиза все время скулила… Значит, рубили не дрова».
Вечером он захотел прогуляться и перед выходом показал мне нож. Довольно внушительный. «Это еще с Кавказа. Я его всегда беру, когда есть предчувствия. Вы не чувствуете опасность?» И сунул нож за пояс. В напряженном молчании мы вышли за калитку.
