Надо сказать, «интеллектуальные шарады» пользовались успехом в Буграх, когда я жил там у Анны Ивановны Трояновской. Кончаловский охотно в них участвовал. Но музыка, которую я играл, чаще всего навевала ему натюрморт или что-нибудь сезанновское. И вдруг — «Пиковая дама»!
Он все обосновал. С ХХ-ой вариации по ХХIII-ью действие происходило в спальне Графини. Сцене отпевания отводились XXIX-ая и ХХХ-ая вариации. Наконец, призрак… Он являлся в грандиознейшей XXXI-ой вариации. Тут Кончаловский мыслил хореографическую сцену: «Графиня снова должна быть молодая, как и в Париже, где она блистала… Эта вариация — их торжество с Германном!» Что фуга — игра у Чекалинского, а последний менуэт — Германн сидит в сумасшедшем доме, я уже догадался сам. Такой же менуэт в сумасшедшем доме у Стравинского в «Rakes Progress» [100]— но я тогда об этом не знал!
Довольный произведенным эффектом, Кончаловский открыл мне, что эти фантазии возбудил в нем Мейерхольд, когда был его моделью. Вы помните — Мейерхольд на фоне пестрого сюзане, всклокоченные волосы [101]? Очень сильная вещь!
«Слово за слово мы разговорились о его постановке «Пиковой дамы» в Ленинграде. Мейерхольд с жаром рассказывал про все издержки либретто и излучал уверенность, что только в его редакции будет теперь идти «Пиковая дама» Чайковского». Но именно в этот момент меня и посетила моя«Дама» — я соединил два своих любимых сочинения — в литературе и в музыке. Просто так, из хулиганства… чтобы дать волю воображению».
Когда Кончаловский все это «пропевал» своим роскошным баритоном, я вдруг вспомнил — «Бубновый валет»!!! Кончаловский — один из его создателей. Там и Ларионов, и Лентулов, и Фальк… Только Фальк в «Красной мебели» уже оторвался от них.
Когда я из Одессы приехал в Москву, то хотел написать симфонию. Под впечатлением от Красной площади — она меня больше всего поразила. Я тогда еще не знал Фалька, но когда увидел его «Красную мебель», понял: я опоздал! Он сделал то, что я задумал в симфонии. Конечно, он сделал это блестяще, совершенно — тут вся страна, которая купалась в красном цвете!
«Как ты думаешь, кто бы мог в моей «Пиковой даме» сыграть Сен-Жермена? — спросил Кончаловский. — Кто изобретатель жизненного эликсира?»
Я ответил, почти не раздумывая, — Софроницкий! У него необыкновенное благородство, аристократизм (самый аристократичный Шопен!), и происхождение (он праправнук Боровиковского), и способность сотворить чудо, которое от него как по часам ждали. Даже в самом неудачном концерте, когда все было «под рояль», вдруг такая мазурка Шопена, что все переставали дышать.
Под а-moll'ную мазурку Мария Лопухина могла бы сойти с портрета Боровиковского. И тут бы все ахнули: смотрите, она совершенно несентиментальна!
Павел Первый давал бы парад под fis-moll'ный полонез — такая там сила, такая выправка.
А в es-moll'ной прелюдии в течение нескольких секунд день превращался в ночь. Прямо на наших глазах. И шел дождь из свинцовых капелек (следующая, Des-dur'ная прелюдия). Не забывайте, Софроницкий родом из Петербурга, там всегда такой непрерывный дождь.
Я приехал к Владимиру Владимировичу домой, и разговор долго не клеился. Не знаю, с чего он решил устроить эту встречу. В его выражениях тогда что-то промелькнуло: вы такой всеядный… а я вот совсем не такой.
После этого он прочитал несколько строчек из Блока, из «Незнакомки» — чтобы завязать разговор. Поговорил о роли Звездочета. Я тогда не придал этому значения… но именно с того момента меня потянуло к Блоку, и я стал им зачитываться. А ведь еще в Одессе написал шесть романсов на его стихи!.. От Софроницкого, как от мага, сыпалось какое-то изобилие. Блок для меня теперь второй — после Пушкина.
Не так давно я узнал, что у Владимира Владимировича была стеклянная елочная игрушка — Звездочет. И однажды, вешая его на елку, он произнес: «А знаете, ведь это — Рихтер!» Как вам кажется, я похож на Звездочета? Мне бы сейчас колпак…
Натягивает дубленку на голову и фальцетом напевает арию Звездочета из Римского-Корсакова [102] . «Разве я лишь да царица / Были здесь живые лица…»
Тогда я никак не поддержал разговор — и оттого, что зажался, и оттого, что не знал хорошо Блока. Софроницкий предложил брудершафт и, не дождавшись моего согласия, ушел за вином. Я подчинился. Брудершафт был выполнен по всем правилам. Перескажу вам его по кадрам.
Сначала налили вина и поудобней скрестили руки.
Смотрели друг другу в глаза, как в пропасть. Моргнуть никто не посмел.
Отпили вина и подождали, когда оно согреет горло.
Владимир Владимирович произнес: «Гений!»
Я на секунду смутился, потому что такого не ожидал. И тут же ответил: «Бог!»
Поцеловались трижды и сказали: «ты».
Если я — Звездочет, то он действительно Сен-Жермен. «Скрябинская спираль» привела его к изобретению жизненного эликсира. Этим эликсиром все пользовались, и я какое-то время тоже.
Дальше — самое интересное. Кончаловский очень тактично сначала намекнул, а потом и просил, не соглашусь ли я «сыграть»… Германна? Некоторые мотивировки меня убедили. Во-первых, я только что появился в роли Листа [103]. Об этом все говорили, как о событии. Во-вторых, — пушкинские характеристики. По мнению Кончаловского, все подходило; «обрусевший немец, сильные страсти и огненное воображение». Но тут он вспомнил о «профиле Наполеона и душе Мефистофеля» и как-то замялся, поник. Даже стал передо мной извиняться.
А меня это так захватило, что я тут же придумал выход. Если уж из меня сделали Листа, то гримом можно сделать и Наполеона. А у Мефистофеля… и тут меня осенило: у Мефистофеля не может быть никакой души! Александр Сергеевич здесь не прав, в этом его можно поправить.
Мы оба засмеялись и, довольные, никогда уже больше не вспоминали «Пиковую даму»… Бетховена!
Один раз еще вспомнил я. Когда посмотрел фильм Протазанова Наверное, немые фильмы я больше всего люблю смотреть! Из Мозжухина, который играл Германна, сделали настоящего Наполеона. У него даже шапка такая, будто он руководит Бородинским сражением. Великолепна сцена, когда молодая графиня в спальне ждет молодого повесу. Но вмиг все меняется — перед нами уже старуха, а перед ней на коленях — Германн! Я мысленно «подложил» эту диковатую «прокофьевскую» вариацию из Диабелли [104]… Что ж, очень может быть, возможно, Кончаловский и прав!
Наконец, мы достигли шестнадцатого этажа его дома. Рихтер ни чуточки не замерз, устроился в кресле, а я отогревал ноги у батареи.
Знаете, что бы сейчас хорошо? Послушать «Пиковую даму» Пушкина, и чтобы читал Дмитрий Николаевич [105]. Между прочим, он мог быть замечательным Томским.
Вот все немного побаиваются «Пиковой дамы»… и я побаиваюсь. Хотя «кабалистику бы перенять» не мешало. Нарумов правильно упрекал Томского. Я, конечно, кабалистику понимаю по-своему. Для меня вот такая программа — «Бетховен: Тридцатая, Тридцать первая, Тридцать вторая сонаты» — верх кабалистики. Соблюдены и симметрия, и хронология. Когда Поллини играет сначала Шенберга, а потом Бетховена — я внутренне как-то сжимаюсь [106]. «Франческа да Римини» была у Мравинского слабее Шестой симфонии Шостаковича и «Аполлона» Стравинского только потому, что он ее ставил в конце.
В Бетховене главное круг. Абсолютная симметрия. Но добиться этого трудно. Мне показал Фальк, что круг делается двумя руками (чертит в воздухе). Две клавиатуры!
В Скрябине круг нужно растянуть, он уже похож на яйцо. Яйцо, обвитое змеей ' В Пятой сонате нужно хорошенько по нему треснуть, и дух вырвется вон!
XIV. Белый или рыжий клоун?
Моя жизнь в Беляево на девятом, последнем этаже была безрадостно-тусклой. Там можно было или спать, или… удавиться. Не было ни телефона, ни звонка в дверь. Кое-какая мебель… Радовал старый проигрыватель и холодильник «Морозко» — почти мертвый.
