Слуг у нас уже не осталось. Они ушли еще до смерти Николь. У некоторых из них хватило ума покинуть город. Это в основном были деревенские девушки, которым было куда возвращаться. Так что в огромном доме оставались лишь Кендал, барон, Жанна и я. Консьерж с женой по-прежнему жили в своей квартирке, но старательно избегали нас.

Я проводила с бароном очень много времени. Входя в комнату, где он лежал, я неизменно замечала радость, озаряющую его глаза. Иногда он говорил:

— Тебя не было так долго.

Я на это отвечала:

— Теперь вы не нуждаетесь в постоянном уходе. Вам уже гораздо лучше, а у меня, знаете ли, есть и другие дела.

Так я разговаривала, с оттенком суровости, как и прежде.

— Посиди со мной, — просил он. — Поговори… Что там еще затевают эти безумцы?

И я пересказывала ему все, что слышала о войне, в частности то, что пруссаки окружают Париж и стремительно продвигаются на север страны.

— Они захватят большие города, — уверенно заявил барон, — но не станут связываться с небольшими замками вроде Сентевилля.

Также рассказала я и о том, что из магазинов почти полностью исчезли продукты, и если так будет продолжаться, скоро вообще нечего будет есть.

— А вы посадили себе на шею еще один голодный рот, — усмехнулся барон.

— Я вам задолжала, — ответила я. — И предпочитаю расплачиваться с долгами.

— Значит, баланс изменился. Теперь должник ты!

— Нет. Но вы спасли жизнь моему сыну, и за это я буду ухаживать за вами, пока вы не поправитесь настолько, чтобы стоять на собственных ногах.

Он попытался взять меня за руку, но я быстро ее отняла.

— А тот небольшой проступок?

— Вы имеете в виду свою дикую выходку? Нет, этот долг вам никогда не оплатить.

— Я все же попытаюсь заслужить у тебя отпущение грехов, — кротко проговорил он.

Общий тон наших бесед не менялся, хотя подчас в них закрадывались игривые нотки, и мы начинали подтрунивать друг над другом.

Барон выздоравливал. Рана затягивалась, прогулки по дому теперь давались ему намного легче. Но после обеда я неизменно заставляла его ложиться в постель, а сама отправлялась гулять с Кендалом, оставляя дом на попечении Жанны.

Он всегда нетерпеливо ждал моего возвращения.

— Мне не нравятся эти ваши походы, — однажды сказал барон.

— Но мы же не можем все время сидеть дома.

— Я не нахожу себе места, ожидая вашего возвращения, а это мешает моему выздоровлению. Никакая уважающая себя сиделка не станет подвергать пациента подобным испытаниям.

— Очень жаль, что я не соответствую вашим представлениям о сиделках.

— Кейт, — посерьезнел он, — посиди со мной. Я считаю, что ты могла бы стать кем угодно, стоит лишь захотеть. Хочу сказать одну странную вещь… Вот лежу я здесь, искалеченный, слабый. Возможно, останусь инвалидом на всю оставшуюся жизнь… Мы находимся в осажденном городе, где смерть постоянно заглядывает в окна, и не знаем, какая новая трагедия подстерегает нас в каждое мгновение жизни… И все же я счастлив. Кажется, я еще никогда не был таким счастливым.

— В таком случае вы, должно быть, влачили необычайно убогое существование.

— Не убогое… бессмысленное. Вот в чем дело.

— И вы считаете, что нынешний этап вашей жизни исполнен смысла, хотя всего лишь лежите… восстанавливаете силы… едите, когда нам удается добыть немного еды… и беседуете со мной.

— Вот именно, в этом все дело! То, что ты рядом со мной… заботишься, как ангел-хранитель… не позволяешь подолгу ходить… кормишь кашей… это самое странное из всего, что со мной когда-либо происходило.

— Для меня это тоже весьма необычный опыт.

— Кейт, это все неспроста.

— Что?

— То, что я так счастлив… счастливее, чем когда-либо в жизни… находясь здесь, с тобой.

— Будь вы покрепче, — съязвила я, — то живо раздобыли бы лошадь, так что через час и след бы ваш простыл.

— Для этого потребовалось бы намного больше времени. Кроме того, лошадей скоро не будет. Их съедят.

Я содрогнулась.

— Им же надо что-то есть, — продолжал барон. — Но мы о чем-то говорили… Я бы покинул город только с тобой и малышом… и, конечно же, мы взяли бы с собой Жанну. Но это время, проведенное здесь… в нем есть что-то необыкновенно ценное для меня.

— Разумеется, ведь вы поняли, что когда-нибудь сможете ходить.

— Скорее всего, волоча ногу.

— Лучше так, чем не ходить вообще.

— И все же это самое счастливое время моей жизни. Как ты можешь это объяснить?

— Зачем объяснять то, что является заведомой неправдой? Вы бываете счастливы лишь тогда, когда торжествуете победу над своими врагами.

— Моим врагом сейчас является боль.

— И над ней вы тоже скоро одержите победу.

— Но откуда эта удовлетворенность жизнью?

— Вы считаете себя великим человеком, которого не может постигнуть никакое несчастье. Об этом заботятся боги ваших скандинавских предков. Если бы кто-нибудь попытался вам навредить, старина Тор поразил бы его молнией. А если бы и это не помогло, верховный бог Один заявил бы: «Вот шествует один из наших избранных героев. Протопим же Валгаллу, чтобы оказать ему достойный прием».

— А знаешь, Кейт, ты настолько часто бываешь права, что я устал изумляться твоему дару предвидения.

— Отлично. Давайте я перевяжу вашу ногу.

— Позже. Посиди. Давай поговорим…

Я вопрошающе посмотрела на него.

— Как странно, — произнес барон, — даже вспоминать то время, которое мы провели в башне. О, какое это было время! Какое удивительное приключение!

— Я все это восприняла несколько иначе.

— Но забыть невозможно!

— Вот с этим согласна, — язвительно откликнулась я.

— Кейт.

— Что?

— Когда я лежал здесь, в самом начале… и наблюдал за тобой… Я только делал вид, что нахожусь без сознания…

— Подобные хитрости вполне в вашем духе.

— Ты ухаживала за мной так… мне показалось… нежно…

— Вы были ранены.

— Да, но это была… особая забота… словно я тебе не безразличен. Не так ли?

— Я думала лишь о том, что вы спасли жизнь моему сыну.

—  Нашемусыну, Кейт.

Я промолчала, а он продолжал:

— Я влюблен в тебя.

— Вы? Влюблены! Это невозможно, если только речь не идет о вас самом. Но этой любовной связи столько лет, что она не заслуживает особого упоминания. Более того, эти комментарии совершенно излишни.

— Мне приятно твое общество, Кейт. Мне нравится, как ты все время ставишь меня на место. Это вдохновляет и подстегивает, не позволяя расслабиться. Ты отличаешься от всех женщин, которых я когда-либо знал. Ты — великий художник, и ты очень хотела бы презирать меня, но у тебя это плохо получается. Ты притворяешься, Кейт… вот в чем все дело. Ты ведь и сама знаешь, что я тебе нравлюсь… и очень сильно.

— Я благодарна вам за то, что вы спасли жизнь Кендалу. И уже много раз об этом говорила. Как и о том, что я благодарна за то, что вы пытались увезти его из города.

— Я хотел увезти и тебя.

— Вы приехали за мальчиком.

— Я приехал за вами обоими. Ты же не думаешь, что я мог бы забрать его и оставить тебя? Я никогда не смог бы это сделать… Ты очень беспокоишься о Кендале?

Я кивнула.

— Он стойкий парень. И мой сын. Выкарабкается… впрочем, как и все мы.

— Я боюсь, что со мной что-нибудь случится. Да, я очень этого боюсь. Что тогда будет с ним? Что случается с детьми, если их родители погибают… или умирают от голода?

— О Кендале можешь не беспокоиться. Я обо всем позаботился.

— Что вы имеете в виду?

— Я его обеспечил материально.

— Когда вы успели это сделать?

— Когда увидел его, когда убедился в том, что он мой сын. Я все устроил так, что он будет хорошо обеспечен, что бы ни произошло с нами.

— В оккупированной стране? Вы же представляете себе, что происходит с имуществом людей, проживающих на захваченной врагом территории. А ведь все идет к тому, что Франция падет окончательно…

— Я разместил его деньги как в Париже, так и в Лондоне. В конце концов, он наполовину англичанин.