– Докладывай! – обратился к нему комендант, уже изрядно принявший на грудь за мое здоровье.
Парень вынул из кармана брюк пачку ассигнаций и сообщил, что мест в необходимом количестве на ближайшие сутки на московские поезда достать невозможно. Поэтому он сдал наши билеты с минимальными потерями в кассу возврата. Пачка в его руках – это, собственно, и есть те деньги. Он принес их, чтобы нам вернуть. Как помощник военного коменданта, он договорился, что к отходящему завтра в одиннадцать тридцать утра пассажирскому поезду прицепят вагон-лабораторию, принадлежащий НИИ транспортного машиностроения. Этот вагон использовался для проведения каких-то динамических испытаний на путях местного отделения железной дороги. Работа была давно завершена, и институт просил вернуть вагон в Москву уже вторую неделю, но в управлении дороги в сезон отпусков было не до него.
Нашего спасителя распределили после окончания института в этот НИИ на работу, там же он проходил преддипломную практику и, разумеется, был в курсе сложившейся ситуации. Он договорился со своими будущими коллегами, что прицепит вагон-лабораторию к пассажирскому поезду, а институтское начальство, в свою очередь, позволит доехать до Москвы нескольким чрезвычайно важным для местных военных властей персонам, то есть нам.
Согласие было получено немедленно, так как все сотрудники НИИ, приехавшие в Уфу на время испытаний, уже давно отправились домой, и «на вагоне» оставались только пара проводников, изнывавших от полного безделья. В вагоне имелись четыре жилых купе, лабораторный зал с какими-то осциллографами, которые нас попросили не трогать, и мастерская с прикрученной к полу дизельной электростанцией и грудой хлама вокруг нее. Но это все мы увидели только на следующий день. А в тот момент я опять бросилась молодому человеку на шею, чувствуя, что уже обожаю его и, нисколько не задумываясь, что ставлю и его самого, и коменданта в неудобное положение, потребовала от всех собравшихся выпить еще за одного именинника. Поцеловав этого случайно встреченного мной человека второй раз за день, я окончательно поняла, что это – моя судьба!
Я была так откровенно счастлива, что подполковник разрешил своему подчиненному остаться. Мне было необыкновенно приятно, что такой чудесный парень сидит рядом со мной и слушает мои любимые песни в исполнении моего любимого папы! Я ощутила, что в мире есть еще надежные и сильные мужчины, что мой папа – не исключение в этом мире. В отличие от всех наш спаситель, соблюдая субординацию, пил только «Буратино», а потом, уже под утро, подполковник отдал ему ключи от служебного «газона», чтобы он отвез своего начальника и его друга-профессора домой, где подгулявших мужей поджидали сварливые жены.
Весь вечер Славик тоже был, разумеется, с нами, молча сидел в углу и пил свой портвейн, никак себя не проявляя. Ту ночь он мне не испортил.
В одиннадцать утра Леня пришел нас проводить. На наш прицепленный дополнительно вагон высокой платформы уже не хватило, и мы с немалым трудом втаскивали свой громоздкий багаж прямо с насыпи. Леня в отличие от пребывавшего в похмельной прострации проводника помогал поднимать вещи и складывать их.
До отхода поезда оставалось несколько минут, когда к нему, уже стоявшему внизу, спустился по железной лесенке отец и, пожав руку, поблагодарил:
– Спасибо вам огромное! Я – ваш должник! Вернетесь в Москву – жду вас в гостях. Просите у меня все что угодно, вам отказа не будет!
– Хорошо, ловлю на слове, – ответил Леня и поднял глаза на меня, стоявшую в дверях тамбура. – Раз так, непременно явлюсь и буду просить… руки вашей дочери!
На этих его словах состав дернулся и пополз. Опешивший отец проворно запрыгнул на лесенку, взглянул на меня и опять повернулся к молодому человеку, шедшему вслед за медленно набиравшим ход поездом. На папиных губах расплылась та улыбка, которую я обожала больше всего на свете.
– Думаю, это вообще не вопрос! – хохотнул он и, заскочив ко мне в тамбур, ловко защелкнул за собой железный фартук. – Во всяком случае, вопрос не ко мне.
В руках у папы в какой-то момент оказался незнакомый мне бумажный сверток, о происхождении и назначении которого я забыла спросить.
Под перестук колес от нас уплывал уфимский вокзал, и вместе с ним уплывал от меня первый, если не считать отца, мужчина, которого я полюбила. И последний…
С таким комфортом, как в тот раз, я не ездила никогда. Мне больше нигде не удавалось испытать такой полноты ощущения простора и свободы, которое возникло у меня сразу, как только я вошла со своим рюкзаком в этот старый, задрипанный, но полностью наш вагон. Славик с папой заняли купе, соседнее с логовом проводников, я вообще оказалась в своем купе одна, остальные тоже разместились с немыслимыми для советских людей удобствами. Прошли годы, и сейчас нельзя никого удивить ни собственной яхтой, ни частным самолетом. Но тот вагон, свой до самой Москвы, снится мне много лет. И ведь это именно Леня в день своего и моего рождения подарил его мне…
Хозяйственной жизнью вагона распоряжались два человека: проводник Вася Халявин и его напарница, она же сожительница, Нинка. Вася был плюгавым спившимся дегенератом с несостоявшимся интеллектом, даже убогие зачатки которого были разрушены алкоголизмом. Почти всю дорогу он находился попеременно то в состоянии прострации, то в белогорячечном бреду. Нинка хлопотала по вагонному хозяйству, кипятила чай, что-то все время протирала и мыла, а Вася в неестественной позе сломанной старой куклы валялся на нижней койке в купе проводников. Через сорок минут после отхода поезда он внезапно очнулся и с безумным ревом вылетел в коридор. Непонятно, что ему примерещилось, но левой рукой он вцепился напарнице в волосы, а правой принялся лупить ее куда придется. Нинка взвыла, мужчины бросились к ней на помощь. Но когда отец с приятелем отодрали от нее хрипящего Василия и уже собрались вломить ему для успокоения, Нинка закрыла сопливую мразь своим обширным телом.
– Не троньте Ваську! – кричала она. – А не то всех в милицию сдам, как на станцию приедем. – С этими словами она, словно заботливая мать, на руках оттащила небритого вонючего младенца в свое купе. Вернувшись в коридор, она примирительно, но все же не без укоризны в голосе сказала моему опешившему папе: – Че вы его трогаете?
– Вы же сами орали, что вас убивают!
– Так ведь то от неожиданности орала, как он мне в волосья вцепился, ирод. Тут и не так заорешь! А вы культурные люди, нешто не видите, что, коли будет нужда, так я его сама отхожу по первое число?!
Отец пожал плечами:
– По-моему, уже давно пора!
Но Нинка была не согласна:
– А смысл? Есть в этом смысл? – применила она неожиданно философскую категорию. – Ну двину я его по голове пару раз! Так он после этого просто будет гадить где попало – и все! Нету никакого смысла!.. Чаю будете?
– Еще как! – ответили мы хором и направились в зал, занимавший по меньшей мере половину площади вагона. Недолго думая, мы разложили между осциллографами и прочими громоздкими приборами нехитрую снедь, среди которой особо выделялся похожий на гордый фаллический символ копченый колбасный сыр, продававшийся в привокзальном уфимском гастрономе по полкило в одни руки, зато без всяких талонов, необходимых для покупки большинства продуктов. Еще у нас были хлеб, огурцы, помидоры и огромная банка засахаренного башкирского меда. Мед мазался на хлеб и в таком виде шел к чаю вместо торта, и было это незатейливое кондитерское блюдо потрясающе вкусным.
Разговоры во время трапезы касались самых разных вещей. Мы обсуждали поход, особенно радуясь его счастливому завершению, и изменения в стране. Начиналась перестройка, сопровождавшаяся окончательным исчезновением вкусных продуктов и появлением интересных печатных материалов. Прочитать все одному человеку было нереально, поэтому все пересказывали друг другу откровения из книг, газет и журналов, до которых кому-то удавалось добраться. Славик, помнится, почти все время молчал и только один раз вякнул, что время читать книжки и журналы подходит к концу и наступает время зарабатывать деньги. (Следует отметить, что деньги в то время в нашей компании обсуждались меньше всего и не считались достойной темой. Даже мама, вкалывающая как проклятая, чтобы заработать эти самые деньги, считала ниже своего достоинства их обсуждать.) Все замолчали и повернулись в сторону Славика. Тот поерзал на прикрученном к полу сундуке с инструментами, на котором сидел, и заявил, что считает главным делом каждого мужчины зарабатывать деньги. Отец усмехнулся и пожелал выступившему «попутного ветра во все паруса». Народ засмеялся и продолжил обсуждение очередного бестселлера о сталинских временах, напечатанного в каком-то толстом журнале.
