Жизнь в нашем доме и лично у меня резко переменилась. Словно по мановению волшебной палочки, у нас появились деньги, причем, по прошлым понятиям, совершенно немыслимые. Папа со Славиком открыли кооператив и вели бойкую торговлю компьютерами. Поначалу, пока не была снята комната в особняке роно на проспекте Мира, весь бизнес велся прямо у нас дома. Компьютеры привозили к нам домой, как правило, иностранные студенты: индийцы, арабы или африканцы. Отец рассчитывался с ними наличными, которые получал в Промстройбанке – там кооператив открыл счет. Клиентами были самые разные нуждавшиеся в современных компьютерах государственные организации. Они переводили безналичные средства, а отец со Славиком, щедро раздавая взятки руководству этих учреждений, покупали за нал столь нужную предприятиям вычислительную технику.

Впоследствии мне казалось, что это было так давно, что уже не относится впрямую к моей жизни. Этот период жизни выпал из моей памяти, сознание его отторгло. Папа тогда изменился до неузнаваемости. Он стал другим – напыщенным и нервным одновременно, чужим и скучным. Он перестал вообще быть «папой», а как-то вдруг превратился в чужеватого «отца» и уже не брал в руки гитару.

Изменился не только он. Вся наша компания из веселой полудиссидентской стала нудноватой и сугубо коммерческой. Даже пахнуть наши друзья и приятели стали по-другому. Вместо «Явы» все окутались дорогим заграничным дымом. Только мать Славика продолжала вонять «Беломором», материться точно так же, как раньше, и вызывала у меня все ту же брезгливую жалость.

У нас, как и у большинства новоявленных предпринимателей, появилась машина. Отец купил у директора собственного института «Волгу», которую тому «выделили» еще в середине семидесятых годов по особой разнарядке министерства. Проехал бывший владелец на ней совсем немного, так как имел возможность без ограничений пользоваться служебной машиной с водителем. Тогда наша «Волга», жалкий убогий рыдван, немедленно явилась предметом неистовой зависти всех окружающих владельцев «Жигулей» и «Москвичей». И даже нам самим она казалась тогда просто волшебной колесницей.

Но не это было главным в моей жизни. У меня случилась беда. Я была влюблена и явно брошена. Леня исчез. Он ни разу не появился и после моей выписки даже не позвонил. У отца не сохранилось никаких его координат. Я по десять раз на дню перечитывала его единственную записку, написанную в моей больничной палате. Я выздоравливала и, наверное, даже росла, как он и просил, но понимала, что почему-то вдруг стала ему не нужна. У нас дома появился огромный цветной телевизор, но мне не хотелось ничего смотреть. Я не усердствовала в школе, да от меня после менингиального синдрома особых достижений никто и не ждал. После занятий я обычно делала уроки с кем-нибудь из одноклассниц, так как квартира наша, как я уже сказала, стала абсолютно непригодна для жизни и учебы. Иногда я днем просто шлялась, стараясь ни о чем не думать и убеждая себя, что ничего такого не произошло и что он мне ничем не обязан. Он взрослый человек и, наверное, понял, что я просто маленькая девочка, и я не для него.

Я наступила на горло собственной гордости и нашла тот самый вагонный НИИ, в который, как Леня рассказывал нам еще в Уфе, его распределили после окончания института. Но крайне нелюбезная дама из отдела кадров ответила мне, что никакого Леню Ильина она не знает и что девочка моего возраста должна ходить в школу, а не морочить голову занятым людям.

Я звонила в милицию и ходила в наше районное отделение МВД, умоляя сообщить мне, не происходило ли каких-нибудь несчастных случаев с молодым человеком по имени Леонид Ильин. Меня повсюду просто посылали, причем глядели как на какую-нибудь шалаву. В конце концов один вежливый лейтенантик, дежуривший в паспортном столе, пообещал мне узнать про все возможные происшествия в Москве и области. Он сказал, что проверит, не попал ли мой любимый в какую-нибудь беду. Я дала ему свой номер телефона и попросила звонить в любое время дня или ночи, если он что-то узнает. Через два дня мама сказала, что мне звонили из милиции и велели передать, что мой знакомый в аварии не попадал и жертвой преступления не становился. При этом мама была очень раздражена и попросила меня больше ни о каком Лене с ней не заговаривать.

Я твердо решила на следующий день все-таки поговорить с мамой о причинах такого настроения. Но разговор этот не состоялся. На следующий день от нас ушел папа.

Произошло то, чего произойти не могло! Не могло никогда! Мой мир рухнул. Папа уходил. Уходил плохо – к той самой аспирантке, которую четыре года назад трахал на моих глазах в «хозяйственной» палатке. Она, разумеется, не помолодела за это время, но возрастная дистанция между мной и ею все же сократилась. Она была старше меня уже не в два раза, как тогда, а всего лишь на двенадцать лет. А это уже совершенно другое дело. Отца уводила уже вполне сформировавшаяся, одуревшая от одиночества и недо…ба стерва, использующая последний шанс, чтоб обзавестись собственным, пусть сорокапятилетним, но уже состоявшимся и пока еще крепким мужиком. Я это чувствовала. И чувствовала, что отца понесло. Ему больше не нужна была стареющая усталая сорокалетняя жена. Не нужна и повзрослевшая, обожающая его дочь. Он решил начать новую жизнь, в которой нам не было места. И ему самому в ней тоже места не было. Это уже был совсем другой человек, незнакомый мне, чужой и безразличный.

Подходили к концу восьмидесятые, но в то время жилье в нашей стране еще не покупали и не продавали. Квартирный вопрос встал очень остро. Вынужденный совместный поиск решения проблемы окончательно убил в моих отношениях с отцом все человеческое.

Наша двухкомнатная квартира в пятиэтажке на Юго-Западе была разменена на однокомнатную в соседнем доме для отца, а нас с мамой выбросили аж в Серпухов, в старую и неухоженную однокомнатную квартиру на пятом, последнем, этаже панельной хрущевки в десяти минутах ходьбы от железнодорожного вокзала. Маме предложили в самом Серпухове неплохо оплачиваемую по тем временам работу, но на самом деле в экономическом плане мы просто рухнули в пропасть.

К моменту переезда я уже совершенно не узнавала в истеричном и подозрительном мужике своего отца, такого любимого и обожаемого папочку. Я не представляла себе в руках этого ставшего мне чужим человека ни гитары, ни весла. Для него существовала только эта крашеная дрянь, деньги, да еще его неизменный компаньон Славик.

К тому же среди старых друзей, годами приходивших в наш дом и евших из маминых рук, не нашлось никого, кто помог бы нам переехать, взял бы на себя заказ машины и грузчиков, за которых нам с мамой тоже пришлось платить из последних денег. Маме было очень нужно, чтобы хотя бы кто-то из старых друзей зашел к нам и сказал какие-то человеческие слова. Но никто из бравых интеллигентов-шестидесятников, обретавших еще недавно капли свободы на маминой кухне, не пришел, не предложил денег, не попросил обращаться в случае необходимости.

Впрочем, для меня лично подлое поведение всех этих говнюков уже не имело никакого значения. А отец для меня просто умер. Я не могла перестать любить самого дорогого мне человека, того, кому я буквально поклонялась многие годы. Его просто не стало больше на этой земле. Я его не видела с тех пор никогда, а потом он умер уже по-настоящему.

Несколько лет назад они вместе с молодой женой погибли в автомобильной катастрофе. У меня были небезосновательные подозрения, что катастрофа была не случайной, но собственного следствия я по многим причинам проводить не стала. У отца и этой прошмандовки рос умственно неполноценный сын, в одночасье ставший круглым сиротой, и его взяла к себе моя мама. Кроме нее, несчастный олигофрен не нужен никому на белом свете. И мама самоотверженно взялась нянчить несчастное существо, обреченное без нее на неминуемую гибель в нашем жестоком мире.

Впрочем, это все еще было в далеком будущем. В Серпухов мы переехали в середине апреля. Менять школу за полтора месяца до выпускных экзаменов было поздно, и я все это время таскалась на учебу на электричках и в метро. На дорогу уходило по два часа в один конец, и, понятное дело, оканчивала школу я в совершенно отупелом сомнамбулическом состоянии. В довершение ко всем проблемам выяснилось, что я из-за прошлогодней болезни и всего за ней последовавшего так и не оформила после своего шестнадцатилетия паспорт, а без него невозможно ни выписаться из старой квартиры, ни оформить серпуховскую прописку, ни подать документы в институт. В один из первых теплых весенних дней, сразу после уроков, я направилась в свое старое отделение милиции, где на втором этаже находился паспортный стол. Заполнив все, что требовалось, и сдав документы, на выходе из кабинета начальника я налетела на того доброжелательного лейтенантика, который брался узнать что-нибудь про моего Леню.