Ни хрена! Я продукт своей эпохи и своего общества. И весьма ценный продукт. И не моя вина, что меня переселили куда-то не туда. Верните меня в Москву, и все встанет на свои места. Я из мегаполиса двадцать первого века, там мне и место!

После размышлений о своей полной непригодности в Древнем мире такой вывод несколько успокоил и придал уверенности. Правда, вокруг ничего не изменилось. Одно ясно: дед не собирался помогать мне переселяться обратно. Но злости на него я почему-то не испытывала, словно понимая, что он делает это по служебной необходимости. Может, он меня действительно должен чему-то научить? Чему? А вот это мы у него и выясним, никуда не денется, объяснит, а заодно и то, когда я вернусь.

Придя к такому решению, я успокоилась и даже повеселела. Ладно, надо расслабиться и получать удовольствие, все равно сделать пока ничего нельзя.

Постепенно жизнь вошла в нормальное (по их меркам) русло.

Я просто перестала замечать все словесные выверты, вернее, во мне заработал внутренний переводчик, тормозила на мгновение и тут же соображала, что анамнясь значит несколько дней назад, гребовать – брезговать, а казюлька (причем именно через «а») это не то, к чему мы привыкли в Москве, а змея. А вот если с «о», то уже содержимое носа. Лупастый оказывался глазастым, а коником была не лошадь, а лавка у самого входа, вернее, не лавка, а ящик с сиденьем. Поразивший меня анамнясь пыра – просто ротозей, а пралик, который должен его разбить, – паралич.

Эти открытия давались легко и постепенно перестали вообще требовать каких-то мозговых усилий. В общем, я вписывалась в жизнь, в которую попала, быстро и без проблем. Но как же мне хотелось «выписаться» из нее к себе обратно! Кроме того, душа чуяла, что проблемы как раз впереди…

Иногда, правда, сознание чуть задерживалось, если бывало отвлечено чем-то другим. В лесу Лушка ткнула куда-то пальцем и обрадованно воскликнула:

– Гля, кака бздюкля!

– Кто?! – опешила я.

– Ну, бздюкля же. Вон, гляди.

Там, куда показывал ее палец, стоял здоровенный гриб-дождевик, старый, трухлявый, тронь, и разлетится по всему лесу. Это же подтвердила и Лушка:

– Не тронь, а то пылить начнет, не прочихаешься.

Так я узнала, что бздюкля – это просто дождевик. Вообще, язык был изумительно точным и выразительным. И нюансов оказались тысячи. Вот чапать – это просто идти, даже понуро, улепетывать – куда быстрее, а шалаться – гулять без дела. Я поневоле начала заниматься лингвистическими исследованиями.

Историческими пришлось тоже. Надо же было выяснить, в какой век я попала. Осторожный вопрос, какой год на дворе, заставил Лушку секунд десять сосредоточенно морщить лоб, но когда в конце концов сестрица нашлась, мне это помогло мало:

– Дык… мне тринадцатый, а тебе пятнадцатый…

Вот пуп Земли!

– Я тебя спрашиваю, от Рождества Христова какой.

– А… это ты у попа нашего Иллариона спроси. Я откель знаю?

Мозг мгновенно превратил «откель» в «откуда», уже не заморачиваясь подобными мелочами. Главное – я понимала произносимое. Идти к священнику почему-то было стыдно. Попробовала зайти с другой стороны:

– А от Сотворения мира?

Лушка снова наморщилась, но все же выдала:

– Шесть тысяч семьсот сорок пятый, кажись…

Я попыталась сообразить. Отнимать, кажется, нужно пять тысяч пятьсот восемь лет… Это получается…

От результата своих арифметических вычислений я чуть не рухнула наземь – 1237 год! Ей-богу, будь я просто московской барышней без вынужденных занятий историей Батыева нашествия из-за Андрюхиной диссертации, я бы лишь приняла к сведению. Да нет, даже высчитать не смогла бы. Но именно благодаря научным изысканиям своего неверного бойфренда отлично помнила, что декабрь 1237 года – это взятие Батыем Рязани, самое начало нашествия. Мать моя, куда меня занесло!

Лушка засуетилась вокруг:

– Ты че, ты че?

– Так, чего-то голова закружилась, сейчас пройдет…

– Ты сядь, сядь.

Сесть мне не мешало, чем больше я пыталась что-то сообразить, тем хуже это получалось. На дворе первое сентября 1237 года, я в Козельске, том самом, который в марте Батый разрушит до основания и, уничтожив жителей, запретит даже упоминать название города, прозвав его «Злым городом». А до этого будут сож женные Рязань, Москва, Владимир… ой… Тут не только голова закружится. Что делать?! Мне срочно нужно к Ворону, и плевать на все запреты Анеи!

К Ворону меня отвела Лушка. Сестрица оказалась авантюристкой еще той, она не испугалась возможной выволочки и исхитрилась вместе со мной улизнуть из дома. До самой полянки мы добрались куда быстрее, то ли Лушка знала другую дорогу, то ли я шла уже не первый раз, а когда путь повторяешь, он всегда кажется короче. Но все время рот у нее не закрывался, сестрица так и сыпала вопросами:

– А Ворон, он старый?

– Ты что, его не видела?

– Не, я только издали, он к нам близко не подходит…

Я задумалась: старый или нет. Вроде не слишком.

– А лешак страшный? А вы очень испугались? А он на вас орал или просто попугал?

– Да он вообще нас не пугал, прошел стороной, и все.

– А Ворон разговаривает или каркает?

– Чего?! Конечно, разговаривает. С чего ты взяла, что он каркать должен?

– Ну, Ворон же…

– Если мать тебя вороной зовет, это же не значит, что ты каркаешь.

– А давай я буду каркать.

Следующие минуты три лес оглашало дикое карканье Лушки, на все лады изображающей из себя ворону. Хорошо что в тринадцатом веке еще не было Гринписа, не то защитники природы наверняка подали бы на мою сестрицу в суд за многочисленные инфаркты, полученные местным вороньем. Честное слово, тамошняя пернатая фауна явно притихла, то ли пытаясь перевести на свой язык Лушкины вопли, то ли просто с перепугу. Скорее второе, во всяком случае вороньих откликов не послышалось, восторженных хлопаний крыльями тоже.

Слава богу, ей быстро надоело, вернее, возник следующий вопрос:

– А на поляне тепло или холодно?

– Луша, мы не заплутаем с твоей болтовней?

– Не, вон почти пришли уже.

Мы действительно пришли, заросли орешника я узнала. Но перед тем, как отпустить меня туда, Лушка все же зачем-то требовательно переспросила:

– Так тепло или холодно?

Вот какая ей разница? Или боится, что я замерзну? Я пожала плечами:

– Иди и посмотри сама.

– И пойду! – решительно объявила моя сестрица, раздвигая кусты.

Вот ляпнула на свою голову! Кто знает, можно ли приводить с собой кого-то?

Но Ворон ничего против появления Лушки не имел, правда, он сделал в ее сторону движение рукой с раскрытой ладонью, и девушка замерла на полуслове, не закончив движения.

– Здравствуйте.

– И ты будь здорова. Я не знаю, зачем и насколько тебя привели в этот мир, потому ответить не смогу. Сюда не приходи, не стоит пугать весь город, – Ворон кивнул на замершую Лушку.

– Вы обещали меня научить биться мечом.

– Без меня сделают.

– Кто знает, зачем я здесь?

– Придет время, объяснят.

– Когда оно придет?!

– Ты всего седмицу здесь, а уж извелась…

– У меня каждый день на счету.

– У всякой живой твари каждый день на счету, каждому срок отмерян. Вот и научись беречь эти денечки, а не тратить попусту.

Я понимала, что он прав, но от философствований по поводу пустой траты времени легче не становилось. А Ворон снова сделал жест, Лушка обрела способность двигаться и болтать.

– Здрасте.

– Здравствуй, девица-красавица, – в лучших традициях сказочных персонажей протянул Ворон. Чего это он ерничает, ведь только что разговаривал нормально?

– А… а можно я тут у вас посмотрю?

– Ну, смотри.

Лушку хлебом не корми, дай сунуть любопытный нос с какую-нибудь щель. Ворон усмехнулся, глядя, как она принялась только что не обнюхивать поляну.

– Ей ничего за это не будет?

– За что? Пусть посмотрит, там ничего нет.