У меня было странное состояние. С одной стороны, крепкое молодое тело, чистая кожа, ни одного пятнышка или родинки, на лице не видно ни морщинки, роскошные волосы, отменные зубы, вода в кадушке отражала большие глазищи и первоклассный румянец на щеках с ровным овалом, жить бы и радоваться. С другой – это тело меня совершенно не устраивало своими пропорциями. Никаких 90-60-90, все куда более пухло, размер навскидку этак пятидесятый по всем параметрам. Для боярышни тринадцатого века может и нормально, но я все же была продвинутой женщиной века двадцать первого, а потому сознание бунтовало против «наличия отсутствия» талии и «наличия присутствия» пухлых бедер.

И это при том, что у моей Насти вкусовые пристрастия далеко не во всем совпадали с моими собственными. Обнаружилось такое безобразие довольно быстро. В ответ на предложение орехов в меду мой язык успел заявить: «Нет, я же не люблю сладкое» раньше, чем я сообразила его придержать. Это я-то не люблю?! Да мне мороженое с пирожным вместе давать можно, и обязательно щедро посыпав шоколадом. У меня из-за этого две проблемы – как сохранить талию и зубы. Но слово не воробей… Я проводила орехи в меду тоскливым взглядом и принялась грызть репку.

Внутри спорили две Насти. Нет, вы на нее посмотрите! Я, значит, должна соблюдать все, чего она захочет, а как побаловать лично меня, так воздерживайтесь?! Вот фиг тебе, завтра же нажрусь этих орехов до зубной боли. И не смей возражать! У меня тоже могут быть маленькие слабости.

Орехов я не наелась просто потому, что это сделала Лушка и в результате всю ночь маялась из-за зуба. Пришлось показать ей точку на пальце, чтоб зажала. Убедившись, что срабатывает, моя сестрица решила, что падение с лошади весьма полезная вещь, только нужно знать, как падать, чтобы не свернуть шею, но обрести массу неведомых до тех пор знаний и умений.

С первых дней моего пребывания в новом качестве на нашем дворе с раннего утра до позднего вечера стучали топоры да молотки – к дому что-то пристраивалось, эта новая часть соединялась с нынешней переходом. На вопрос, что это, Лушка доходчиво объяснила:

– Женская половина. Мать и так вся извелась, что второй год с отцом на одной живет.

Логично, Анея не забыла, что она боярыня и ей положена своя половина терема. Но у нее две дочери, выйдут замуж и что, останется в такой махине одна? Подозреваю, что именно эти соображения и останавливали Анею раньше, но Лушка повзрослела, а замуж выйдет не завтра, сенных девок развелось много, да и вообще, не дело боярыне так-то вот скромно жить, как жил до нее брат-воевода.

Только теперь уже не стучали, там старательно конопатили щели, ладили лавки и столы, натягивали на окна бычьи пузыри. Один такой Лушка порвала, пытаясь растянуть как можно сильнее. Убедившись, что никто не видит, она ловко сунула испорченный пузырь в общую стопку и отвернулась. Я с трудом сдержала улыбку.

Мы без конца совали любопытные носы на стройку, страшно мешая, но холопы не рисковали нас ругать, только заботливо убеждали, чтобы были осторожней. Женскую половину уже заканчивали, и нам даже показали горницу побольше, которая предполагалась для нас с Лушкой. Снова одна на двоих, при том, что для Любавы пусть маленькая, но своя. Ясно, рассчитано на то, что я отчий дом скоро покину. Ну, это мы еще посмотрим. Я поймала себя на мысли, что если уж не получится скоро обратно в Москву, то лучше останусь здесь, чем выйду замуж… Кажется, к местным условиям начала привыкать основательно.

Золотая осень вступила в свои права, по ветру летали тоненькие паутинки, было тепло, как-то особенно ярко и красиво. Тепло, светло, хотя и немного ветрено.

Женская половина уже была готова, но переезжать в нее Анея почему-то не торопилась. Скоро я поняла почему – тетка воспользовалась последними теплыми сухими деньками, чтобы просушить содержимое перетаскиваемых ларей и сундуков. С самого утра сенные девки засуетились, вытаскивая на двор их содержимое. На больших козлах развешивались одежды, шубы, отдельно раскладывались подушки и одеяла…

Лушка, конечно, потащила меня смотреть на это богатство. Она, озорно кося глазом, гладила переливающийся бархат и еще какую-то ткань. Меня заинтересовал жилет, кажется, его назвали душегреей, когда вешали. Вообще-то это был соболь, причем черный соболек, каких еще поискать надо, а верх густо расшит жемчугом и… самоцветами. А еще золоченой нитью. На солнце блестело и переливалось то, что в нашем веке могло превратиться в несколько десятков роскошных перстней. Одна такая душегрея в Москве потянула бы на приличную машину… Интересно, а как здесь? И вдруг…

– А ну пошла! Пошла прочь!

Я шарахнулась от голоса сенной девки, неужели даже подходить к этой роскоши нельзя? Жаль, я бы только посмотрела осторожно…

– Чего вы, барыня, испугались? Это я козе вон, ох и любопытная, шалава, так и лезет всюду.

Я натянуто рассмеялась, что могло заинтересовать козу, блеск камней или золота? Но Лушка подтвердила:

– Ага, она у нас в запрошлом годе кусок шубы фландрского бархата сжевала! За ней глаз да глаз нужен.

– А привязать нельзя, что ли?

– Ага, она такая тварюга, что собственную веревку пережевать может!

– Так в хлеву заприте, пока сушится.

Девки тут же потащили козу к хлеву. Бедолага упиралась всеми четырьмя ногами, отчаянно блеяла, словно ее лишали любимейшего развлечения!

На блеянье своей любимицы прибежала Любава, заголосила:

– Ой, мамоньки, ой, зачем же вы ее?!

– Чего орешь, Любка? Ее запрут, чтобы опять чего не натворила.

– Не надо ее обижать, я лучше посторожу.

Девки замерли, было видно, что им тоже не хочется так круто обходиться с настырной любительницей красивого. Любава забрала у них веревку для привязи козы и потащила подальше от разложенного богатства. Коза подчинилась, словно почувствовав в девочке защитницу, но я заметила, как она продолжала косить на блестевшие на солнце камни и ткани.

Не успели разобраться с козой, как одна из девок бросилась отгонять от разложенного теперь уже… сороку. Сороку спугнули, но птица далеко не улетела, села на ближайший куст, сердито стрекоча.

– Я тебе! – девка погрозила несостоявшейся воровке прутиком. Та отозвалась новой порцией сердитого стрекотания. – Поругайся, поругайся.

Следующие несколько минут мы от души хохотали, наблюдая, как переругиваются между собой сенная девка и птица. Одна помахивала прутиком: «Я тебе!» – на что вторая отвечала сердитым стрекотанием. Забавлялись до сердитого окрика Анеи:

– Куда?!

Так и есть, убедившись, что все отвлеклись на сороку, коза принялась за старое, еще чуть – и в ее зубах оказался бы край мехового одеяла.

– Пять дур хохочут, пока коза одеяло жует!

Анею можно было понять, мы смущенно опустили головы, а Любава потащила-таки свою любимицу подальше от запретного места и, главное, от матери. К моему изумлению, коза подчинилась, она не упиралась, не блеяла, взывая к людской жалости. Да, Анею даже козы боятся…

Но этот день добром все равно не кончился, бестолковые девки получили свое. Правда, за дело, они так отчаянно строили глазки холопу Тришке, что тот, заглядевшись, налетел на козлы, и полное ведро помоев, тащившееся им из кухни для поросенка, опрокинулось на развешанные наряды. Больше всего пострадала та самая восхитившая меня роскошная душегрея.

На поднятый крик во двор сбежались, кажется, все. Пришла и сама Анея. Такой злой я тетку еще не видела! Лушка зашептала на ухо:

– Ой, что сейчас будет…

Тетка не сказала ничего, она развернулась и лишь махнула рукой Трофиму, чтобы шел следом. Вот это и было самым страшным, если бы она кричала, часть злости вышла бы криком, а вот так молча…

– Пойдем, Ваську проведаем, пока девок пороть будут!

Предложение Лушки мне понравилось, лучше возиться с маленьким князем, чем слушать вопли сенных девок, которым предстояла знатная порка.

В Козельске действительно большой для такого городишки детинец. Я мысленно попыталась сравнить его с рязанским, но тут же осадила сама себя: Рязань-то сейчас не та, так назвали Переславль Рязанский в память о погибшем городе. Интересно было бы посмотреть, какая она сейчас… Господи, я совсем запуталась про сейчас и тогда, что для меня сейчас – двадцать первый век или все же тринадцатый? Чтобы не поехала крыша, требовалось разложить все по полочкам.