Два тибетца прошествовали по террасе и остановились у парапета. Выглядели они доброжелательными, милыми людьми. У обоих голые плечи были прикрыты небрежно наброшенными цветными плащами. Рокот гонгов и барабанов снова донесся снизу, и Конвэй услышал, что один из тибетцев обратился к другому с вопросом. Последовал ответ: «Они похоронили Талу». Конвэй, очень слабо знавший тибетский язык, надеялся, что разговор продолжится. Из одного этого сообщения многого он узнать не мог. Помолчав, первый тибетец снова заговорил, другой ответил. Конвэй услышал:

— Он умер далеко от дома.

— Он выполнил волю высоких людей Шангри-ла.

— Он промчался по воздуху над великими горами с помощью птицы, которая несла его.

— И с собой он привез чужеземцев.

— Талу не боялся ветра там, за горами, и не страшился холода там, за горами.

— Хотя давно он отправился туда, за горы, долина Голубой луны его не забыла.

Больше не было сказано ничего доступного разумению Конвэя, и спустя некоторое время он вернулся в свою комнату. Он услышал достаточно, дабы повернуть ключом в замке тайны, и ключ так хорошо подходил, что он удивлялся, как это он сам не догадался выточить его на основе собственных рассуждений. Конечно, ему это приходило в голову и раньше, но само предположение изначально казалось чересчур уж неправдоподобным. Теперь он уверился в правоте своих домыслов при всей их несуразности. Полет из Баскула оказался не бессмысленным поступком безумца. Он был заранее спланирован, подготовлен и осуществлен по указке из Шангри-ла. Имя погибшего пилота известно обитателям монастыря. В каком-то смысле он был одним из них. Его смерть оплакивается. Все указывало на действия, направляемые неким руководящим умом, который преследует собственные цели. Но зачем, для каких целей надо было увидеть четырех случайных пассажиров и на самолете британского правительства переправлять их в пустынные места за Гималаями?

Эти вопросы отчасти ошеломляли Конвэя. Но они отнюдь не были для него источником одних только неприятных переживаний. Напротив, в них содержался вызов, и притом вызов, брошенный тем единственным способом, каким Конвэя только и можно было расшевелить. Вопросы требовали от него ясности ума. В них была задача, достойная его интеллектуальных сил. Одно он для себя решил сразу. Об этом леденящем душу открытии не надо сообщать — ни своим спутникам, неспособным ему помочь, ни хозяевам, которые, конечно же, помогать не захотят.

— Сдается мне, иным людям случается попадать в места похуже, — заметил Барнард в конце первой недели, и это, несомненно, был один из тех выводов, которые они все для себя сделали. К этому времени все четверо погрузились в своего рода повседневную рутину, а Чанг способствовал тому, что скучали они не больше, чем во время отпуска, проводимого по заранее составленному расписанию. Все они приспособились к климату и сочли его вполне благоприятным для здоровья, если избегать тяжелых нагрузок. Они усвоили, что дни здесь теплые, а ночи холодные, что монастырь почти полностью укрыт от ветров, что лавины скатывались с Каракала чаще всего около полудня, что в долине выращивался хороший сорт табака, что некоторые блюда и напитки были лучше, чем другие, и что каждый из них имел свои вкусы и предпочтения.

Друг к другу они относились, словно четыре новых ученика в школе, в которой, кроме них самих, по какой-то таинственной причине вообще никого больше нет. Чанг был неутомим в своих стараниях сгладить все острые углы. Он служил им экскурсоводом, предлагал, чем заняться, советовал, что почитать, за столом, если вдруг смолкал общий разговор, он занимал их своей медленной речью с тщательно подобранными словами. И чтобы ни происходило, он всегда был благосклонен, учтив и находчив.

Разграничительная линия между сведениями, предоставлявшимися охотно, и теми, запросы о которых вежливо отклонялись, обозначалась столь четко, что это уже не вызывало недовольства. Разве лишь у Мэлинсона, когда на него находило. Конвэй это с удовольствием отметил и присоединил к мысленному списку наблюдений.

Барнард поддразнивал китайца в манере и традициях ротарианцев Среднего Запада.

— Знаете, Чанг, это чертовски никудышный отель. Неужели сюда никогда не доставляют газет? Я бы отдал все книги вашей библиотеки за сегодняшний номер «Геральд трибюн».

Чанг всегда отвечал серьезно, хотя это вовсе не означало, что он всерьез воспринимает каждый обращенный к нему вопрос.

— У нас, мистер Барнард, имеется подшивка «Таймс» за все время ее издания, кроме нескольких последних лет. Но с сожалением должен сказать, что речь идет только о лондонской «Таймс».

Конвэй с радостью обнаружил, что долина не была местом, лежавшим за пределами досягаемости, хотя трудности спуска делали невозможным посещение ее без провожатых. Вместе с Чангом они провели целый день среди зелени, которая так живописно смотрелась со скалы, и по крайней мере для Конвэя эта прогулка представляла захватывающий интерес. Они сидели в бамбуковых креслах, опасно раскачивавшихся над пропастью, когда их носильщики — один впереди, другой сзади — беззаботно устремились вниз по круто уходившей вниз тропе. Путь этот был не для тех, кто подвержен головокружениям. Но когда наконец они достигли поросшего лесом подножия скалы, все вокруг говорило об одном: здесь лежала земля, осененная высшей благодатью. Ибо долина представляла собой не что иное, как защищенный со всех сторон плодородный райский уголок. Разница высот в несколько тысяч футов позволяла здесь уместиться широкому набору климатических зон — от умеренной до тропиков. Культуры, представленные в необычайном разнообразии, буйно росли в тесном соседстве, притом что ни один крошечный клочок земли не оставался неухоженным. Полоса обрабатываемой земли тянулась, видимо, на дюжину миль в длину, а ширина ее колебалась от одной мили до пяти. Солнечный свет счастливым образом заливал ее в жаркое время дня. И поэтому воздух даже в тени был напоен приятным теплом, несмотря на ледяные ручейки, питавшие почву влагой, — они несли в себе холод таявших снегов. Глядя на отвесную громаду скалы, Конвэй опять подумал о величии этого зрелища и о ни с чем не сравнимой опасности, таившейся в этом пейзаже. Если бы некогда, по чистой случайности не возникла эта преграда, долина была бы озером, постоянно наполняемым окружающими ледниками. А сейчас с гор скатывались только ручейки, и они добавляли воду в резервуары, орошали поля и плантации с такой расчетливостью, будто это делалось по чертежам и планам опытного инженера. Все было устроено на редкость удачно. Но все это сохранялось только при условии, что никакие землетрясения, никакие гигантские оползни не нарушат величавый покой окружающих долину гор.

Но эти смутные страхи по поводу возможного будущего только подчеркивали завораживающую прелесть настоящего. Снова Конвэй был зачарован и покорен изяществом и изобретательностью, окружавшими его в Китае и сделавшими проведенные там годы самым счастливым для него временем. Громады гор вздымались над совершенно не похожим на них миром маленьких лужаек и чистых садиков, раскрашенных чайных домиков по берегам потоков, веселых, словно игрушечных, жилых построек. Местные жители казались ему продуктом очень удачного смешения китайцев и тибетцев. Выглядели они чище и красивее, чем обычные представители обоих народов, и, судя по всему, браки между родственниками, неизбежные в такой замкнутой общине, не причинили им особого ущерба. Они улыбались, проходя мимо покачивавшихся в креслах чужестранцев, а Чангу обязательно говорили два-три добрых слова. Они были доброжелательны, любознательность свою выражали ненавязчиво. Учтивые, беззаботные, они все время занимались нескончаемыми делами, но не разводили вокруг себя никакой суеты. В целом Конвэй решил, что это одна из самых приятных общин, какие когда-либо попадались на его пути, и даже мисс Бринклоу, старательно искавшая признаки языческой скверны, вынуждена была отметить, что внешне все выглядит очень пристойно. Она с облегчением обнаружила, что туземцы полностью одеты. Правда, женщины носили тесно стянутые на лодыжках китайские штаны. А при обследовании буддийского храма мисс Бринклоу, дав волю своему воображению, отыскала несколько предметов, которые с некоторыми сомнениями можно было рассматривать как отголоски фаллического культа. Чанг объяснил, что у этого храма свои ламы, которые, хотя они и «чужие», находятся под нестрогим контролем Шангри-ла. Он сообщил также о существующих дальше в долине храмах последователей таоизма и конфуцианства.