— Славное местечко, — заметил Барнард, когда Чанг провел их в открытый павильон, где, к восторгу Конвэя, они увидели клавесин и большое современное фортепиано.
Для него это в некотором смысле явилось самым большим чудом, венчающим все удивительное, что открылось глазам задень. Чанг ответил на его вопросы с полной откровенностью и очень четко. Ламы, объяснил Чанг, высоко ценят западную музыку и особенно почитают Моцарта; у них есть коллекции сочинений всех великих европейских композиторов, а некоторые обитатели монастыря и сами блестяще играют на различных инструментах.
Барнарда главным образом занимала проблема транспортировки.
— Не хотите ли вы сказать, что этот музыкальный инструмент был доставлен сюда тем же путем, какой проделали мы вчера?
— Другого пути просто нет.
— Ну, это побивает все прочее! Ведь вам бы полностью хватило фонографа и радио. Хотя, может, вы не освоили еще этих последних достижений музыкальной техники?
— Да-да, нам о них сообщали и указывали в том числе, что горы сделают прием радиопередач невозможным. А относительно фонографа, идея эта старейшинам была предложена, но они не сочли нужным спешить.
— Даже если бы вы об этом не сказали, я все равно так бы и подумал, — отозвался Барнард. — Не спешить — это, наверное, девиз вашей общины. — Он громко засмеялся и продолжал: — Ну ладно, а если все-таки разобраться поподробнее, каков будет порядок действий, если ваши начальники решат, что им нужен фонограф? Заводы-изготовители не возьмутся за поставку его сюда, это несомненно. Вам надо иметь агента в Пекине, или Шанхае, или еще где, и держу пари, когда вы наконец получите вещь, она вам обойдется в огромную сумму денег.
Но Чанг оставался не более разговорчивым, чем в прошлый раз.
— Ваши предположения разумны, мистер Барнард, но боюсь, я не могу обсуждать их.
Вернулись к тому же, думал Конвэй, уперлись в невидимую черту, отделяющую то, что можно открыть, от того, что нельзя. Он уже пытался мысленно определить, где проходит эта черта, как вдруг новая неожиданность отвлекла его. Ибо слуги уже несли крошечные чашки с душистым чаем, и вместе с проворными, гибкими тибетцами тихо и почти незаметно вошла девушка в китайской одежде. Она сразу направилась к клавесину и начала играть гавот Рамо. Первый же чарующий аккорд вызвал у Конвэя невообразимое наслаждение. Серебристые переливы, впервые прозвучавшие во Франции восемнадцатого века, казалось, сливались с элегантностью ваз эпохи Сун, и изысканными лакированными изделиями, и лотосом в пруду там, позади. Все это звучало словно вопреки смерти и привнося дыхание вечности в нынешний, забывший эти мелодии век. Потом он обратил внимание на исполнительницу. У нее были длинный узкий нос, высокие скулы и лицо цвета яичной скорлупы, покрытое маньчжурской бледностью. Ее волосы, плотно стянутые назад, удерживались заколкой. Все в ней навевало мысли о законченности и миниатюрности. Ее рот походил на маленький красный цветок вьюнка. Сидела она совершенно неподвижно, двигались только руки с длинными пальцами. Гавот кончился, она едва заметно обозначила свое почтение слушателям и ушла.
Чанг улыбался, провожая ее взглядом, и потом продолжал улыбаться, как бы торжествуя над Конвэем.
— Это доставило вам удовольствие? — осведомился он.
— Кто она? — спросил Мэлинсон, прежде чем Конвэй успел ответить.
— Ее зовут Ло-Тсен. Она искуснейшая исполнительница западной клавиатурной музыки. Как и я, она еще не пришла к полному посвящению в ламы.
— Разумеется, нет! — воскликнула мисс Бринклоу. — Она же почти ребенок. Так что, у вас здесь есть и женщины-ламы?
— Пол для нас не играет роли.
— Странное дело это ваше ламаистское духовенство, — высокомерно заметил Мэлинсон после некоторой паузы.
До конца чаепития разговор не возобновлялся. Казалось, в воздухе еще разносилось эхо звуков клавесина и все вокруг как бы подчинялось им. Наконец, покидая павильон, Чанг выразил надежду, что прогулка по монастырю доставила им удовольствие. Отвечая за всех, Конвэй рассыпался обычными выражениями признательности. Чанг, в свою очередь, заверил, будто он и сам испытал удовольствие и надеется, что гости понимают: музыкальный салон и библиотека находятся в их полном распоряжении на все время пребывания в обители. Конвэй не без искренности снова поблагодарил его.
— А как же ламы? — добавил он. — Они этим никогда не пользуются?
— Для них большая радость уступить место своим почетным гостям.
— Ну, это, на мой взгляд, совсем замечательно, — сказал Барнард. — Значит, ламы действительно знают о нашем существовании. Стало быть, это шаг вперед, который дополнительно помогает мне чувствовать себя как дома. Конечно, у вас здесь все здорово устроено, Чанг, и эта ваша девочка очень мило играет на пианино. Занятно было бы узнать, сколько ей лет.
— Боюсь, не могу вам сказать.
Барнард рассмеялся:
— Вы не выдаете секреты насчет возраста леди, не так ли?
— Именно так, — ответил Чанг с едва приметной улыбкой.
В тот вечер, после позднего обеда, Конвэй улучил минуту и, отделившись от своих спутников, пошел прогуляться по тихим, залитым лунным светом дворикам. Окутанная тайной, которая всегда лежит в основе красоты, Шангри-ла была в тот час прекрасна. Воздух холоден и недвижен. Могучий шпиль Каракала казался совсем близким, много ближе, чем днем. Конвэй испытывал легкость в теле, удовлетворение в чувствах и спокойствие в душе. Но его интеллект, а это не совсем то же самое, что душа, был захвачен легким волнением. Появилась задача, требовавшая решения. Линия секретности, которую Конвэй начал мысленно прочерчивать, обозначалась все более четко, но в результате он только яснее понимал, что оказался перед непроницаемой завесой. Вся цепь удивительных событий, произошедших с ним и его тремя случайными спутниками, теперь сплеталась в единый узел. Он еще не был в состоянии распутать его, но пришел к выводу, что каким-то образом тайну можно раскрыть.
Вдоль глухой стены он вышел на террасу, нависавшую над долиной. Его окутал запах туберозы, пробудивший множество приятных воспоминаний. В Китае этот запах называли ароматом лунного света. Внезапно он подумал, что если бы лунный свет мог не только пахнуть, но и звучать, то сейчас он вполне услышал бы гавот Рамо. А это заставило его вспомнить о маленькой маньчжурке. Раньше ему не приходило в голову, что в Шангри-ла могут оказаться женщины. Их присутствие обычно не связывается с установками и делами монашеских обителей. Тем не менее, думал он, это могло быть не лишенное приятности новшество. Девушка, играющая на клавесине, и впрямь оказалась бы достойным украшением общины, которая, по словам Чанга, хочет следовать «умеренно еретической» линии.
Он перегнулся через край и посмотрел в иссиня-черную пустоту. Обрыв был потрясающий. Глубиной, наверное, не меньше мили. Он подумал, разрешат ли ему спуститься по отвесной скале и познакомиться с цивилизацией долины. Мысли об одиноком оазисе культуры, о его затерянности посреди безвестных хребтов, об установленной здесь теократии в какой-то неопределенной, размытой форме его, историка, занимали сами по себе, независимо от достаточно любопытных и, видимо, связанных со всем этим тайн монастыря.
Неожиданно с легким дуновением ветра снизу донеслись звуки. Напряженно вслушиваясь, он сумел различить удары гонгов и барабанов посреди гула голосов. Но он допускал, что это только игра воображения. Всякие встречные порывы ветра гасили эти звуки, но потом ветер менялся, и они возвращались. Сам этот намек на жизнь, на какие-то ее проявления в покрытых мраком глубинах подчеркивал суровую сдержанность Шангри-ла. Ее пустые дворы и бледные павильоны были погружены в спокойствие. Вся суета существования словно откатилась отсюда прочь и оставила после себя тишину и недвижность. Будто мгновения не отваживались сменять друг друга. Вдруг в окне высоко над террасой он разглядел розово-золотистый свет фонаря. Не там ли ламы посвящали себя созерцанию и постижению мудрости, и не там ли они предавались этим занятиям как раз сейчас? Ответ на этот вопрос Конвэй мог получить лишь одним способом: войти в ближайшую дверь, миновать галерею и коридор и там уж найти возможность выяснить, что происходит. Но он знал: надеяться на такую свободу действий было бы наивно, и на самом деле каждый его шаг был под надзором.
