Верую

Способность верить Сталин истребил в России на поколения вперед. И это самое страшное. Двоемыслие обратило запасы нормальной человеческой веры в их противоположность. Приученные верить всему, мы теперь не верим ни во что. Даже если человек искренне говорит правду или делает добро, мучаемся подозрением: а зачем это он? Общество раскололось на две неравные части. Меньшая, закрыв глаза, ищет духовной опоры в прежней сталинской вере. Им по-своему легче. Большая, держа глаза открытыми, мучится утратой смыслов и изобретает для себя многочисленные верозаменители, весьма часто находя их на дне бутылки. Вялотекущая духовная катастрофа восходит корнями к фальшивой вере большевизма.

Один из репрессированных демографоввредителей, математик Михаил Курман, отсидев свой срок, вернулся-таки живым и оставил воспоминания, так и не напечатанные в России. Там много чего, приведу лишь одно наблюдение. Когда заключенных бросили на поддержку обезлюдевшего сельского хозяйства, его, правоверного коммуниста, возмутило, что блатные нарочно сажали рассаду корешком вверх. Тогда как профессура и прочие вредители считали своим долгом честно выполнять свои рабские обязанности на меже. Какой болезненный парадокс. С одной стороны, в них живы инстинктивные представления о трудовой этике. А с другой — они в собственных глазах оправдывают очевидное безумство реальности: мы же ни в чем не виноваты, это ошибка, мы порядочные люди! Видите — честно сажаем свеклу… Как легко было их, наивных, эксплуатировать. Ну, прямо как Фейхтвангера.

А «классово близкие» к советской власти уголовники ничуть не заблуждались. За дело их посадили или не за дело, начальство хрен заставит их горбатиться ему на пользу. Они гораздо лучше считывали грамматику «глубинного языка». И были правы в своем цинизме: кто в силе, тот и прав; а дураков работа любит. Высокие слова звенели над страной, а конкретная жизненная практика учила, что выживают и побеждают люди с этикой уголовника. Практика, в конечном счете, победила. Иначе и не бывает. К нашему общему несчастью.

Долгосрочная катастрофа 1937 года заключалась в окончательном уничтожении нормальной системы ценностей. Власть на корявом языке практики объяснила: не шевелись. Не дергайся. Жди команды. Бессмысленно обливаться потом над своим клочком земли и строить дом для жены и детей — все равно урожай отберут, тебя отправят на вечную мерзлоту, а дом достанется соседу-доносчику. Нельзя честно считать прибыль и убыль населения — вместо этого надо улавливать волю начальства и выдавать «правильные» цифры. Смертельно глупо представлять объективные сводки состояния экономики и предлагать меры по ее улучшению — они будут восприняты как подрывная деятельность. Девизом эпохи стала фраза советского экономиста, академика Струмилина: «Лучше стоять за высокие темпы роста, чем сидеть за низкие». И, конечно, темпы были блистательны. Особенно в печати. Только надо иметь в виду, что сталинская печать, как и сталинские сводки, говорят языком двоемыслия: правда есть ложь.

Последний рывок

А как же победа над Гитлером? Боюсь, это был последний, опустошающий рывок, сделанный усилием той самой русской веры. Куда-то испарились горы оружия, которые ковала могучая советская держава, открыто готовившаяся к войне и обещавшая вести ее «малой кровью, могучим ударом, на чужой территории». На самом деле народ два года прикрывал страну незащищенным телом. На своей территории. Огромной кровью.

Хрущев, осуществлявший партийное руководство обороной Украины, с ужасом пишет о лете 1941-го: «Винтовок нет, пулеметов нет, авиации совсем не осталось. Мы оказались и без артиллерии». Маленков, к которому удалось дозвониться с просьбой о помощи, отвечает из Кремля , что оружия нет, но помогает добрым партийным советом: «Дается указание самим ковать оружие, делать пики, делать ножи. С танками бороться бутылками, бензиновыми бутылками, бросать их и жечь танки». Что же Сталин? «Помню, тогда на меня очень сильное и неприятное впечатление произвело поведение Сталина. Я стою, а он смотрит на меня и говорит: «Ну, где же русская смекалка? Вот говорили о русской смекалке. А где она сейчас на этой войне?» Не помню, что ответил, да и ответил ли я ему. Что можно ответить на такой вопрос в такой ситуации?»

Действительно, что? «Мы оказались без оружия, — подводит итог мемуарист. — Если это тогда сказать народу, то не знаю, как он отреагировал бы на это. Но народ не узнал, конечно, от нас о такой ситуации, хотя по фактическому положению вещей догадывался» («Воспоминания» Хрущева). Конечно, догадывался. Когда необученным ополченцам давали одну винтовку на троих и две свежесрубленные дубины и бросали вперед, на танки, — трудно не догадаться. Но сегодня, как и тогда, об этом не принято говорить.

Хрущев простодушно пишет «мы», не снимая с себя ответственности, за что его верные сталинцы и презирают: жалкий кукурузник, болтун. Не умеет соблюсти священного закона расщепленной истины. Сталин бы так не осрамился. Видите, он опять прав кругом, а виноват народ, который все хвастался смекалкой, а как пришла суровая година — так ему, вишь, подавай винтовки. Остается только затыкать его бестолковым мясом дыры в величественных планах партии... И ведь заткнул! Поистине сверхчеловек. Только от народа мало что осталось, и с каждым годом остается все меньше. Демографическая инерция растягивается на поколения. Как и культурная, впрочем.

Дмитрий Орешкин

Читайте также на сайте «Вокруг Света»:

География скорби

Проклятая дорога

Как и многие красочные названия отдаленных мест, слово «Занзибар» — у всех на слуху, но не ассоциируется ни с чем конкретным, а, скорее, навевает смутные грезы о «чудо-острове». Конечно, реальный архипелаг в Индийском океане — это не только буйные краски и царство экзотики, но и повседневные проблемы. Правда, здесь они порой решаются весьма оригинально…

Скоростной паром между материком и Занзибаром стремительно несется по океанским волнам. Пассажиров на борту — полно, причем их расовая принадлежность с трудом поддается определению «на глаз». Одними чертами они похожи на африканцев, другими — на арабов, а часто все эти черты перемешиваются и сливаются воедино. Как бы для полной путаницы, в толпе мелькают индийские наряды…

Такой этновинегрет характерен для Занзибарского архипелага. Торговые отношения, которые веками связывали его с другими побережьями Индийского океана, логическим образом привели и к отношениям личным между местными и «гостями» — в массовом масштабе. В результате возникло уникальное островное сообщество из десятков и сотен составных «частиц», объединенных лишь общим языком, суахили.

Ближе к островам ход парома замедляется. На горизонте из переливающихся солнечных бликов вырастает линия пальмовых крон, затем возникают минареты Стоун Тауна и наконец — белизна роскошных зданий времен султаната.

«Раньше, — говорит Саид, подливая нам чаю со специями, — как раз в такую рань, как сейчас, повсюду в городе гремели колокольчики продавцов кофе. Каждый уважающий себя занзибарец начинал день с чашки мокко, выпитой у дверей собственного дома». Саиду около семидесяти, и «раньше» означает для него — при монархии, до революции 1964 года.

Колокольни и минареты мирно сосуществуют в архитектуре Стоун Тауна. С 2001 года он был целиком включен в список объектов всемирного культурного наследия ЮНЕСКО

В самом деле, арабский обычай начинать день с крепкого кофе, наверное, хорошо «вписывался» в эти узкие улочки, которые вызывают ассоциации со столь далекими отсюда старыми городскими кварталами Туниса и Марокко . Но сегодня черный мокко уступил место растворимой бурде под названием «африкофе». Крупных арабских торговцев тоже не осталось — за минувшие сорок лет черты канувшей «изящной эпохи» почти исчезли из памяти Занзибара. Их можно сегодня уловить лишь в архитектуре: дома из белой коралловой извести, с их богато украшенными дверями — совершенно необычное для Африки зрелище. Особенно заметен былой придворный блеск в облике Бей-эль-Аджаиба, Дома чудес, — султанского дворца XIX века. Теперь там музей.