– Нет проблем. – И она вышла.

В ожидании завтрака я смотрела в окно. Дождя нет, но темнота непроглядная – а чего вы хотели в 6:03 утра? Я вдруг поймала себя на мысли о том, до чего, в сущности, от нас ничего не зависит в этой жизни, старайся не старайся. Можно обманывать себя, считая, что мы – хозяева своей судьбы… и вдруг случай забрасывает нас в такие места или такие обстоятельства, в которых мы и не помышляли оказаться.

Как, например, эта больница.

Тони появился у меня в девять, с утренними газетами, тремя книгами и моим ноутбуком. Мы побыли вместе всего двадцать минут, потому что он торопился в редакцию. Несмотря на спешку, он был мил и, что меня порадовало, даже не заикнулся о вчерашних разногласиях по поводу палаты. Тони сидел на краю кровати и держал меня за руку. Он засыпал меня вопросами о моем самочувствии и настроении. Он явно был рад меня видеть. А когда я попросила его быть построже с рабочими (я даже думать боялась о том, что вернусь в разруху и разгром с младенцем на руках), он уверил меня, что за всем проследит и не позволит им расслабляться.

После его ухода я ощутила легкий укол ревности. Он отправился в большой мир, а я вынуждена валяться здесь. Постельный режим и полный покой. Никакой физической активности. Никаких волнений, чтобы давление не подскочило до верхних слоев стратосферы. Впервые в моей взрослой жизни я оказалась на казарменном положении. И мне уже было безумно тоскливо, словно я была в тюрьме.

И все же кое-чем я теперь могла заняться. Тем же утром я написала и отправила по электронной почте письмо своему боссу, Томасу Ричардсону, главному редактору «Пост». В нем я объясняла, что со мной стряслось и почему я, возможно, выбываю из строя до рождения ребенка. Я уверяла его, что все это произошло не по моей воле, что я ничего не могу поделать, но что сразу же по окончании родового отпуска готова выйти на работу. Я пожаловалась, как сложно быть заточенной в стенах больничной палаты, ведь за свою профессиональную жизнь я так привыкла гоняться за сюжетами.

Перечитав письмо несколько раз, я убедилась, что оно написано в верной тональности и что в нем ясно выражена мысль о моей готовности незамедлительно вернуться к работе. К этому я добавила номер телефона в палате, на случай если шеф захочет со мной связаться. Потом я черкнула короткое письмецо Сэнди, в котором поведала, что в плавное течение моей беременности только что вмешался закон подлости, и описала все, что произошло за последние сорок восемь часов. Ей я тоже дала номер телефона в Мэттингли. «Телефонные звонки принимаются с благодарностью, – писала я, – тем более что меня приговорили к трем неделям постельного режима».

Я отправила сообщение. Через три часа телефон зазвонил, и я обнаружила на другом конце линии свою сестру.

– Господи боже, – заявила Сэнди. – Умеешь же ты осложнить себе жизнь.

– Можешь мне поверить, я это не нарочно устроила.

– Похоже, ты даже утратила свое знаменитое чувство юмора.

– Сама удивляюсь.

– Но вообще-то, ты с этими делами не шути. Преэклампсия – это очень серьезно.

– У меня только риск преэклампсии.

– И все-таки это довольно опасно. Так что раз в жизни выйди из роли девчонки-боевика и слушайся доктора. А как Тони, переживает?

– Держится неплохо.

– Что-то я не слышу уверенности в твоем голосе. Я права?

– Сама не знаю. Вообще-то, он очень занят.

– В каком смысле?..

– Да так, забудь. Кажется, я сейчас просто слишком чувствительна к любым мелочам.

В тот же день мне позвонила секретарша Томаса Ричардсона. Она объяснила, что босс на несколько дней выехал по делам в Нью-Йорк. Но она прочитала ему мое письмо, и он просил передать, что его беспокоит мое здоровье и что я не должна ни о чем волноваться и думать о работе, пока мне не станет лучше. Я спросила, смогу ли поговорить с мистером Ричардсоном после его возвращения. После короткой паузы она ответила: «Я уверена, что он с вами свяжется».

Этот ответ не выходил у меня из головы весь день. Когда вечером пришел Тони, я спросила, не кажется ли ему этот ответ зловещим знаком. Он улыбнулся:

– Тебя волнует, почему она прямо не сказала тебе – мол, я знаю, он собирается вас уволить?

– Что-то в этом роде.

– Возможно, причина в том, что он не собирается увольнять тебя.

– Но то, как она это сказала: «Я уверена, что он с вами свяжется»… Это прозвучало так многозначительно.

– Разве она не передала тебе, что Ричардсон велел ни о чем не волноваться?

– Да, но…

– Так он прав. Выбрось все это из головы. Потому что волноваться тебе вредно, а главное, даже если происходит что-то неприятное, ты сейчас все равно никак не можешь повлиять на ситуацию.

По сути, Тони был совершенно прав. Я абсолютно ничего не могла поделать, оставалось только лежать и ждать, когда же мой ребенок появится на свет. Какое же это было странное, нелепое чувство – будто тебя остановили на бегу, выключили и насильно заставляют бездельничать. Я всю жизнь работала, каждый час каждого дня был заполнен. Я никогда не позволяла себе простоя, не говоря уже о недельке-другой полной расслабухи. Мне всегда требовалось чем-то себя занять, и дела всегда находились – я не только была трудоголиком, но еще и боялась потерять темп. И не думаю, чтобы эта потребность в постоянном движении объяснялась какой-то психологической ерундой типа «бегства от себя» или «попыткой самопознания». Просто мне нравилось заниматься делом. Чувство цели меня бодрило – придавало форму и осмысленность каждому дню.

И вот теперь время неожиданно растянулось. Без забот и дел по работе, по дому каждый больничный день казался мне непомерно долгим. Ни заданий, ни спешки. Просто одна неделя неспешно перетекала в другую. Мне предстояло перечитать целую груду книг. Я получила возможность наверстать упущенное и прочитать выпуски «Нью-Иоркера» за четыре месяца, до которых никак не доходили руки. Вдобавок я заделалась настоящим фанатом третьего и четвертого радиоканалов, по которым шли то программы, посвященные таинствам садоводства, то едкие дискуссии эрудитов-музыковедов обо всех мыслимых аранжировках исполнения Одиннадцатой симфонии Шостаковича. Сэнди звонила ежедневно. Маргарет – просто умница – умудрилась навестить меня целых четыре раза за неделю. А Тони приходил каждый вечер после работы. Я ждала его появления, как праздника, озарявшего мое прозаическое и унылое больничное житье. Он всегда старался провести у меня не меньше часа, но часто от меня торопился назад в офис или на какой-нибудь ужин, тоже связанный с его профессиональными делами. Иногда, конечно, он казался озабоченным, но по большей части был оживлен и даже нежен. Я понимала, что беднягу Тони сильно грузят в газете. И знала, что на дорогу от Уоппинга до Фулхэма он тратит не меньше часа. И хотя он не произносил этого вслух, я была уверена, что он задает себе вопрос, как же это он вляпался в такую чертовщину. И года не прошло, а его вольная и независимая жизнь превратилась в какой-то ужас: приходится каждый день тянуть лямку в кабинете и дома, как большинству обычных людей. Но он же сам этого хотел, ведь так? Это именно он начал разговоры и о переезде в Лондон, и о нашей совместной жизни. Он убеждал меня, пока я не отбросила сомнения и не поддалась на его уговоры. Потому что и мне этого хотелось.

Но теперь…

Теперь мне, как ни странно, тоже всего этого хотелось. Но еще я хотела почувствовать больше участия своего супруга – почувствовать, что заботы у нас с ним общие. А между тем на мой вопрос, как у него дела, он всякий раз отвечал лаконичным «Все прекрасно». И тут же менял тему разговора.

Несмотря на все это, Тони, особенно в хорошем настроении, был для меня лучшей и самой желанной компанией. До тех пор, пока мы не начинали разговоров о доме или о чем-то серьезном. Например, о моей ситуации с «Бостон пост».

Прошло дней десять после того, как было отправлено первое письмо Томасу Ричардсону, и я все больше дергалась и нервничала оттого, что он не перезванивает. Правда, и Сэнди, и Маргарет меня успокаивали, убеждая, что босс просто не хочет нервировать меня, пока я выздоравливаю.