Я соскочила с постели и позвонила няньке.

– Луцилла дома?

– Нет, она пошла погулять.

– Одна?

– Да, одна.

– В каком направлении?

– Вверх по долине по направлению к Броундоуну.

Я тотчас же сделала свое заключение.

Она опередила меня благодаря тому, что я проспала драгоценные утренние часы. Осталось сделать только одно: следовать за нею как можно скорее. Через полчаса я тоже вышла погулять и (как вы думаете?) тоже направилась вверх по долине к Броундоуну.

Утренняя тишина царила вокруг уединенного домика. Я прошла дальше в следующий изгиб долины. Не видно было ни души. Я вернулась к Броундоуну, чтобы тщательнее осмотреть местность. Поднявшись на пригорок, на котором стоял дом, я подошла к нему сзади. Все окна были отворены. Я прислушалась. Неужели вы думаете, что я стала бы церемониться при таких обстоятельствах? Вот еще! Это было бы уж чересчур глупо. Я напрягла слух. Из бокового окна слышен звук голосов. Подойдя без шума ближе, я узнала голос Дюбура. Ему отвечала женщина. Ага! Я узнала ее! Это была Луцилла!

– Удивительно! – говорил Дюбур. – У вас как будто глаза на кончиках пальцев. Возьмите-ка теперь вот это и попробуйте сказать мне, что это такое.

– Маленькая ваза, – отвечала она так же спокойно, уверяю вас, как если бы знала этого человека долгие годы. – Постойте. Какой это металл? Серебро? Нет. Золото. Неужели вы и это сами сделали, так же как ящик?

– Да. У меня такой странный вкус: люблю делать разные вещи из золота и серебра. Несколько лет тому назад я встретился в Италии с одним человеком, который меня этому обучил. Это меня забавляло тогда и теперь забавляет. Выздоравливая прошлого весной после болезни, я сделал эту вазу и вырезал украшения на ней.

– Еще одна тайна открылась! – воскликнула Луцилла. – Теперь я понимаю, зачем были вам нужны золотые и серебряные пластинки, привезенные из Лондона. Знаете ли вы, что говорят про вас здесь? Есть люди, подозревающие вас в изготовлении фальшивых монет.

Оба они рассмеялись с детскою веселостью. Признаюсь, мне захотелось удалиться. Но нет. На мне лежали известные обязанности, которые я, как порядочная женщина, должна была выполнять. Моя сиюминутная обязанность была подкрасться ближе и посмотреть, не позволяют ли себе эти веселые молодые люди некоторых фамильярностей друг с другом. Половина окна была прикрыта снаружи решетчатою ставней. Я стала за этой ставней и заглянула в комнату. (Обязанность! Тяжкая, но неизбежная обязанность.) Дюбур сидел спиной к окну. Луцилла против него, лицом ко мне. Щеки ее разгорелись от радости. Она держала в руках хорошенькую золотую вазочку. Чуткие пальцы ее пробегали по ней точь-в-точь так же, как пробегали они по моему лицу накануне вечером.

– Сказать вам, какой узор на вашей вазе? – продолжала она.

– Неужели вы можете?

– А вот, судите сами. Узор составлен из листьев, между которыми местами размещены птицы. Постойте! Кажется, я ощупывала такие же листья на старой стене приходского дома. Это плющ?

– Удивительно! Плющ действительно.

– А птицы, – продолжала она, – я не буду довольна, пока не скажу вам, какие это птицы. Не в таких ли птицах у меня… только те гораздо больше… перец, горчица, сахар и т, д. Это совы! – воскликнула она с торжеством. – Маленькие совы, сидящие в плюшевых гнездах. Какой хорошенький рисунок. Я ничего подобного не встречала до сих пор.

– Возьмите эту вазу, – сказал он. – Вы доставите мне честь и удовольствие, если примете ее.

Она встала и покачала головой, не отдавая ему, однако, вазы.

– Я, пожалуй, взяла бы ее, если бы получше знала вас, – сказала она. – Отчего вы не говорите нам, кто вы такой и по каким причинам живете один в этом скучном месте?

Он стоял пред ней, склонив голову, и глубоко вздохнул.

– Я знаю, что мне следовало бы объясниться, – отвечал он. – Неудивительно, что на меня смотрят с подозрением.

Он замолчал и потом прибавил очень серьезно:

– Я не могу сказать этого вам. Вам – менее чем кому-нибудь.

– Почему?

– Не спрашивайте.

Она ощупала стол своею тростью и поставила на него вазу очень неохотно.

– Прощайте, мистер Дюбур, – сказала она.

Он молча отворил ей дверь. Прижавшись к стене, я видела их в воротах. Выйдя на лужайку, она обернулась к нему и опять заговорила:

– Если вы не хотите открыть мне вашу тайну, так не откроете ли вы ее кому-нибудь другому, другу моему?

– Какому другу?

– Той даме, которую вы встретили со мною вчера вечером.

Он, колебался.

– Я боюсь, не оскорбил ли я эту даму, – проговорил он.

– Тем более вам следует объясниться, – подхватила она. – Если она найдет объяснения ваши удовлетворительными, мне можно будет пригласить вас к нам, может быть, тогда я даже взяла бы вазу.

С этим весьма ясным намеком она протянула ему руку на прощание. Ее спокойствие, ее непринужденное обращение с этим незнакомцем, смелое и вместе простодушное, изумляло меня.

– Я пришлю к вам мою подругу сегодня утром, – проговорила она повелительно, стуча тростью о землю. – Я требую, чтобы вы сказали ей всю правду.

С этими словами она подала ему знак, чтобы он не провожал ее, и пошла обратно к селению. Не удивляет ли вас, так же как меня, что слепота делала ее не робкою в присутствии незнакомого человека, а напротив – бесстрашною?

Он стоял на том месте, где она его оставила, глядя ей вслед. Обращение его с ней и в доме, и вне дома было исполнено, надо сказать правду, учтивости и почтительности. Если кто-нибудь из них обоих обнаруживал робость, то, конечно, он. На мне было короткое, легкое платье, не шуршавшее по траве. Я обошла дом вдоль стены и приблизилась к нему незаметно сзади.

– Прелестное создание! – произнес он вслух, все еще провожая ее глазами. Как только проговорил он эти слова, я прикоснулась к плечу его зонтиком.

– Мистер Дюбур, – сказала я, – я жду ваших объяснений.

Он сильно вздрогнул и обернулся ко мне в немом изумлении. Он покраснел, а затем побледнел, как девушка. Кто знает женщин, тот поймет, что его смущение не только не смягчило меня, а напротив, побудило суровее разговаривать с ним.

– При вашем положении, – продолжала я, – честно ли заманить к себе в дом молодую девушку, вовсе вас не знающую, молодую девушку, имеющую по своему несчастию более всякой другой право на почтительность, какую порядочный человек всегда оказывает женщине?

Чувство досады отразилось на его изменившемся лице.

– Вы очень несправедливы ко мне, сударыня, – отвечал он. – Не правильно говорите о том, что я непочтительно обращался с этой молодой девушкой. Я от души сочувствую ей. Обстоятельства оправдывают мое поведение, я не мог поступить иначе. Она сама подтвердит вам это.

Он говорил громче и громче, он серьезно сердился на меня. Нужно ли объяснять, что, видя его готовым на меня напуститься с новым упреком, я тотчас же переменила тактику и пустила в ход всю свою учтивость.

– Если я была несправедлива к вам, милостивый государь, – ответила я, – то прошу у вас извинения. К этому могу только прибавить, что весьма желала бы услышать от вас, какие это обстоятельства, на которые вы ссылаетесь.

Это его успокоило. Он опять заговорил мягче.

– Дело в том, что знакомством с этой особой я обязан злой собачонке, принадлежащей трактирщику. Эта собачонка прибежала сюда с женщиной, которая мне служит, и испугала молодую девушку, с лаем бросившись на нее в то время, когда она проходила мимо дома. Прогнав собачонку, я попросил ее войти ко мне и присесть, оправиться от испуга. Предосудительно ли это? Не скрою, что она произвела на меня столь сильное впечатление, что я всеми средствами старался развлечь и позабавить ее, когда удостоила дом мой своим присутствием. Позвольте спросить вас, довольны ли вы моим объяснением?

Как ни хотелось бы мне остаться при своем невыгодном мнении об этом человеке, я была вынуждена сознаться, что мнение это несправедливо. Объяснение его и по языку, и по тону обнаруживало благовоспитанного, порядочного человека. И сверх того, хотя я не люблю женоподобных лиц, он был в самом деле красив собою. Темно-русые волосы его вились от природы. В светло-карих глазах было необыкновенно привлекательное, кроткое, скромное выражение. Что касается цвета его лица, то оно было даже уж слишком чистым. Такая молочная белизна прилична только женщине или мальчику. Он вообще более похож был на мальчика, чем на мужчину; он не отпустил ни бороды, ни бакенбард, ни усов. Я бы сочла его моложе Луциллы, хотя, в сущности, он был старше ее на три года.