Когда я впервые увидела ее, она обрывала засохшие листья на своих цветах. Тонкий слух ее уловил чужие шаги задолго до того, как я подошла к ней. Она подняла голову и быстро пошла нам навстречу, с легким румянцем на лице, мгновенно вспыхивавшим и исчезавшим. Когда-то я была в Дрезденской галерее; и когда Луцилла подошла ко мне, я невольно вспомнила перл этого великолепного собрания, несравненную богоматерь Рафаэля, Мадонну di San Sisto. Чистый, широкий лоб, характерная полнота между бровями и ресницами, мягкое очертание нижней части лица, нежные губы, цвет кожи и волос – все с поразительною точностью напоминало прелестный тип дрезденской картины. Роковую точку, на которой сходство кончалось, составляли глаза. Чудные глаза рафаэлевой богоматери отсутствовали в живом ее подобии, стоявшем предо мною теперь. Не было ничего отталкивающего в моей слепой Луцилле. Ее несчастные тусклые глаза глядели как-то отрешенно, неподвижно, вот и все. Над ними, под ними, вокруг них, до самого края век, была красота, движение, жизнь, в них была смерть. Более прелестного существа, если исключить его несчастье, я никогда не видела. В ней не было других недостатков. Стройный стан, природная грациозность движений, голос чистый, веселый, располагающий к себе, улыбка, придававшая особую прелесть ее прекрасному рту, – все это уже пленило меня, прежде чем она подошла настолько, что я могла взять ее за руку.

– О, друг мой, – сказала я со свойственною мне пылкостью, – я так рада вас видеть!

Едва эти слова вырвались у меня, как я уже готова была язык себе отрезать за то, что так грубо напомнила о ее слепоте.

К моему утешению, эти слова не подействовали на нее так, как я ожидала.

– Позволите ли вы мне увидеть вас по-своему? – спросила она кротко, поднимая свою хорошенькую белую ручку. – Позволите ли вы мне прикоснуться к вашему лицу?

Я тотчас же села у окна. Нежные розовые кончики ее пальцев как будто покрыли все лицо мое в одно мгновенье. Три раза провела она рукой мне по лицу с видом глубочайшего внимания.

– Поговорите со мной еще, – сказала она, держа надо мною руку как бы в недоумении.

Я произнесла несколько слов. Она остановила меня поцелуем.

– Довольно! – воскликнула она радостно. – Голос ваш говорит ушам моим то же, что лицо ваше говорит моим пальцам. Я знаю, что полюблю вас. Войдите и посмотрите на комнаты, в которых мы будем жить с вами вместе.

Я встала. Она обняла меня, но вдруг отдернула руку и замахала пальцами словно от боли.

– Что такое, вы взволновались? – спросила я.

– Нет, нет. Какого цвета платье на вас?

– Темно-лилового.

– Так я и знала. Пожалуйста, не носите темных цветов. Я терпеть не могу ничего темного. Милая мадам Пратолунго, одевайтесь для меня всегда в светлые платья.

Она опять ласково обняла меня, но уже вокруг шеи, где рука ее легла на мой полотняный воротничок.

– Вы ведь переоденетесь к обеду, не правда ли? – шепнула она. – Позвольте мне разобрать ваши вещи и выбрать, вам платье по моему вкусу.

Теперь мне все стало ясно в отношении блестящего убранства коридора.

Мы вошли в комнаты. Ее спальня, моя спальня и общая комната между ними. Как я ожидала, так оно и оказалось: все в зеркалах, позолоте и веселых украшениях всякого рода. Комнаты более похожи были на жилища моей веселой родины, нежели на дома чопорной, бесцветной Англии. Одно только удивляло меня, что все это блестящее убранство имело целью доставить удовольствие слепой девушке. Опыт убедил меня, что слепые живут воображением и имеют свои причуды и странности, как и все мы.

Чтобы переменить мое темное лиловое платье, как желала Луцилла, нужно было доставить мои сундуки. Насколько мне было известно, Финчев мальчик препроводил мои пожитки вместе с пони в конюшню. Не успела Луцилла позвонить, чтоб осведомиться, как пожилая проводница моя, молча оставившая нас, пока мы разговаривали в коридоре, появилась с мальчиком и слугой, несущими мою поклажу. Они принесли также молодой хозяйке некоторые покупки, сделанные в городе, и в числе их завернутую в белую бумагу бутылку, как будто с лекарством, которая должна была играть известную роль в событиях этого дня.

– Это моя старая няня, – сказала Луцилла, представляя мне свою служанку. – Зилла все умеет делать, между прочим, и стряпать. Она училась в одном лондонском клубе. Вы должны полюбить Зиллу, мадам Пратолунго, ради меня. Сундуки ваши открыты?

Получив утвердительный ответ, она стала на колени перед сундуками. Ни одной девушке, одаренной зрением, не доставило бы большего удовольствия разбирать мои вещи. На этот раз, однако, удивительная тонкость осязания обманула ее. Из двух платьев совершенно одинаковой материи, хотя весьма различного цвета, она выбрала темное вместо светлого. Она, видимо, огорчилась, когда я объяснила ей ее ошибку. Но следующая догадка восстановила ее веру в свое осязание. Она заметила полосы в одной щегольской паре чулок и тотчас опять просветлела.

– Недолго одевайтесь, – сказала она, уходя от меня. – Мы будем обедать через полчаса. Французские блюда в честь вашего приезда. Я люблю хорошо пообедать. Я, как говорят у вас, une gourmande.[3] Видите, печальные последствия!

Она приложила руку к своему подбородку.

– Я толстею. Мне угрожает двойной подбородок… в двадцать два года! Ужасно! Ужасно!

Она ушла. Вот первое впечатление, произведенное на меня бедною мисс Финч.

Вкусный обед наш давно уже кончился. Мы болтали, болтали, болтали, как обыкновенно женщины, все о себе. Вечерело. Заходящее солнце бросило последние красноватые лучи в нашу хорошенькую гостиную, как вдруг Луцилла вскочила, словно что-то вспомнила, и позвонила. Вошла Зилла.

– Бутылку от аптекаря, – сказала Луцилла. – Давно следовало вспомнить об этом.

– Вы сами понесете ее к Сюзанне, друг мой?

Мне приятно было слышать, что старая нянька говорит так просто с своею молодою хозяйкой. Это было вовсе не по-английски. Да погибнет несчастная система отчуждения между сословиями, вот что я говорю!

– Да, я сейчас сама понесу ее Сюзанне.

– Идти мне с вами?

– Нет, нет! Незачем. – Она обратилась ко мне. – Вы, вероятно, слишком устали, чтобы идти пешком после вашей прогулки по горам?

Я пообедала, я отдохнула, я совершенно готова была ходишь еще. Так я и сказала ей.

Лицо Луциллы повеселело. Ей почему-то, очевидно, хотелось, чтобы я пошла с ней.

– Надо навестить бедную женщину в селе, страдающую от ревматизма, – сказала она. – Я выписала ей растиранье. Послать неудобно. Она стара и упряма. Если я ей принесу, она поверит лекарству; если принесет кто-нибудь другой, она его бросит. Я совсем об ней забыла, заговорившись с вами. Что ж мы, идем?

Едва притворила я дверь своей спальни, как ко мне постучались. Луцилла? Нет. Старая нянька вошла на цыпочках с таинственным видом, внушительно приложив палец к губам.

– Извините, сударыня, – сказала она шепотом. – Я думаю вас надо предупредить, что хозяйка наша с определенной целью берет вас сегодня с собою. Ее мучит любопытство, как и всех нас, впрочем. Вчера она брала меня, чтобы поглядеть моими глазами; но осталась недовольна. Теперь хочет попробовать ваши глаза.

– Что же так возбуждает любопытство мисс Луциллы?

– Оно очень естественно. Бедняжка, – продолжала старуха, не обращая внимания на мой вопрос. – Никто из нас ничего не может узнать о нем. Гуляет он обыкновенно в сумерки. Вы его теперь, наверное, встретите и сами рассудите, как лучше поступать с таким невинным созданием, как мисс Луцилла, Этот странный ответ возбудил мое любопытство.

– Душа моя, – сказала я, – вы забываете, что я здесь чужая. Я ничего не знаю. Разве нет имени у этого таинственного человека? Кто этот «он»?

Только произнесла я эти слова, как ко мне опять постучались. Зилла шепнула поспешно:

– Не ссылайтесь на меня. Вы сами увидите; я только забочусь о хозяйке.