Когда, въехав в Брундизий, Антоний столкнулся с враждебным отношением своего нового войска, он, наверное, еще не знал о бунте за своей спиной. Легионеры недвусмысленно дали понять консулу, что недовольны его примирением с убийцами, которых следовало казнить. В нарушение обычая они не приветствовали нового командира дружными хлопками в ладоши, когда Антоний появился на помосте перед казармами. Консул подлил масла в огонь: потеряв терпение, он заявил, что легионерам повезло, ведь они идут в Италию, а могли бы годами оставаться вдалеке от дома, сражаясь с парфянами. Он также приказал назвать и задержать агентов Октавиана; в любом случае, заявил консул, он и сам разыщет виновных.
Однако самой основной ошибкой Антония было предложить им в качестве будущего вознаграждения за военные действия против Децима всего-то по четыреста сестерциев. Сурово молчавшие солдаты разразились презрительным смехом. Эта сумма — лишь одна пятая того, что они получат сразу, звонкой монетой, если перейдут на сторону Октавиана. О последующих выплатах Антоний даже не заговаривал. Смех перешел в улюлюканье, консул разъярился, начались беспорядки. Антоний бушевал на помосте, крича: «Я вас научу повиноваться приказам!» Он тут же продемонстрировал всю глубину своей мстительности, собрав трибунов — «полковников» — легионов, и велел им составить списки тех, кто, по их мнению, недостаточно ему предан. И вот перед консулом предстали несколько сотен воинов, в том числе и центурионов, и он назначил, какую часть из них казнить по жребию.
Казнь этих несчастных солдат, проведенная публично и в присутствии Антония и его супруги Фульвии, вызвала у их товарищей скорее ненависть, чем страх. Все понимали: новый полководец хотя и действовал строго в рамках военных законов, все же перешел традиционные границы своих полномочий, тем более что на тот момент было неизвестно — находятся ли войска в боевых условиях или их просто переводят из одного расположения в другое. Сенат не объявлял Дециму войны; о мятеже Октавиана Антоний еще не знал. Его метод наказания хоть и далек был от настоящей децимации, но так наказывали редко и только за серьезные преступления — например, трусость и неповиновение перед лицом врага. А жертвы Антония, нужно заметить, поплатились за дерзкий смех и неучтивость. Остальных солдат так сплотила ненависть к командиру, что, несмотря на его постоянные угрозы и обещания наградить доносчиков, ни один человек не выдал кого-либо из агентов Октавиана или тех, кто им помогал.
Когда Антоний узнал, на каких условиях Октавиан вербует в Кампанье солдат, он тут же сменил тактику. Командующий поспешно собрал легионеров и заявил: он сожалеет о том, что в интересах воинской дисциплины был вынужден казнить некоторых их товарищей. Желая показать, что он не жестокий и не жадный, Антоний добавил: дальнейших наказаний не будет, а обещанные каждому солдату четыреста сестерциев — не окончательная сумма, а лишь предварительное вознаграждение, и оно будет выплачено немедленно. Деньги легионеры взяли, но многие просто хотели протянуть время. Антоний заменил нескольких трибунов, которых подозревал в измене, а затем отправил три или четыре легиона по частям на восточное побережье к Аримину, на территорию провинции Децима.
А на противоположной стороне Апеннинского полуострова жителей Рима испугала весть о приближении Октавиана с только что набранными им ветеранами.
Когда до ветеранов дошли новости о возвращении Антония с войском, они поверили, что консул опять помирился с наследником Цезаря и они вместе готовят силы, намереваясь окружить убийц и покончить с ними. Цицерон думал иначе. Октавиан не просто посвятил его в свои планы, но и попросил совета: попытаться ли ему перехватить Антония с помощью собственного войска или пойти в Рим и просить помощи у сената и народа?
Изменническое письмо Октавиана доставили Цицерону в Путеолы вечером 1 ноября; оно отвлекло его от философского труда, который сенатор писал, долго находясь вдали от средоточия власти. Днем или двумя позже сенатор писал Аттику, что молодой человек затевает великие дела.
«Он явно подразумевает войну с Антонием и себя видит вождем (dux), и, я думаю, через несколько дней мы возьмемся за оружие. Но за кем нам идти? Посмотри на его имя, на его возраст! Он желает вначале тайно со мной переговорить, в Капуе или поблизости. Какое ребячество — считать, что это можно сделать тайно! Я написал ему, что это и не нужно, и невозможно».
Вслед за письмом Октавиан прислал своего агента волатеррца Цецину — чтобы тот ввел сенатора в курс дела и задал ему вопросы. Ситуация день ото дня становилась напряженнее: Антоний вышел из Брундизия и приближался к столице с самым старым и самым грозным Пятым легионом Цезаря под названием «Жаворонки». Кратчайший путь лежал на запад, к Капуе, где Аппиева дорога поворачивает на север, к Риму. Цицерону, если он останется в Путеолах, предстояло оказаться в неприятной близости к маршруту консула. Ехать в Рим он все еще боялся и подумывал укрыться в тихой, по его мнению, гавани — городке Арпине.
«Он (Октавиан) спрашивал моего совета — отправиться ли ему в Рим с тремя тысячами ветеранов, или удерживать Капую и преградить путь Антонию, или же двинуться навстречу трем македонским легионам, что идут с восточного побережья и будут, как он надеется, на его стороне… Я посоветовал ему идти в Рим; мне кажется, там его поддержит городской сброд ( plebecula urbana), а также — если он внушит доверие — и честные мужи».
Закончил Цицерон на горестной ноте: отчего же инициативу перехватил девятнадцатилетний юнец с сомнительной репутацией, а не опытный республиканец, человек безупречного происхождения? «О Брут, где же ты? Какую прекрасную возможность ты упускаешь!»
Совет Цицерона отправиться в Рим, казалось, напрашивался сам, хотя любые попытки войска Октавиана — не регулярных частей, а разрозненных групп — отважиться на столкновение с войсками консула окончились бы катастрофой. Чтобы успешно повести за собой войско, молодому человеку требовались время, помощь профессионалов и auctoritas,даваемый открытой поддержкой старших сенаторов. Цицерон был пока не готов взять на себя такую роль, но, несмотря на все его опасения, он явно не остался равнодушен к способностям Октавиана. Вероятно, Цецина доложил Октавиану, что Цицерона можно уговорить, если постараться, так как Октавиан прислал ему 4 ноября одно за другим еще два письма. Цицерон жаловался Аттику:
«Теперь он хочет, чтобы я немедленно прибыл в Рим, потому что он намерен действовать через сенат. Я сказал, то это возможно не раньше 1 января… Он упрашивает, я отговариваюсь. Я не доверяю его возрасту, не могу проникнуть в его мысли. Не хочу ничего делать без твоего друга Пансы. Я опасаюсь мощи Антония, мне не хочется уезжать от моря, но боюсь, что без меня случится что-то важное… У него сильное войско ( firmas copias), и он может объединиться с Децимом Брутом».
В начале этого короткого письма тон ворчливый; ближе к концу — гораздо бодрее. Цицерон начал поддаваться.
То же самое сенатор писал и на следующий день — несколько слов в самом конце длинного письма, посвященного другим делам. Погода гадкая, жаловался Цицерон, и в довершение всего Октавиан каждый день шлет письма и уговаривает «еще раз спасти республику». Октавиан весьма удачно ввернул намек на то, что в год, когда он, Октавиан, родился, сенатор помог сокрушить мятежного Катилину; за это Цицерон удостоил его искренней, но едва ли уместной похвалы.
«Он действовал решительно и придет в Рим с множеством солдат, хотя он совсем еще мальчик. Он думает, что сенат соберется немедленно. Кто же придет? И кто — если придет — решится противоречить Антонию в столь неопределенном положении?.. В городах к мальчику удивительно расположены. Когда он проходил через Калы и переночевал в Теане, по пути в Самний, встречал удивительный прием и поддержку. Кто бы подумал? Вот поэтому я еду в Рим скорее, чем намеревался».
Однако Цицерон вернулся в Рим недостаточно скоро — для Октавиана, который 10 ноября с трехтысячным отрядом сидел под стенами города и тщетно ждал, что к нему выйдет кто-нибудь из действующих магистратов и пригласит на созванное в соответствии с законом народное собрание. Наконец один из трибунов, Тиберий Каннуций, взял эту важную задачу на себя; иначе своим въездом в город Октавиан не достиг бы результата — заручиться поддержкой большинства жителей, без которой сенат, как предсказал Цицерон, не стал бы ради него собираться.
