— Я не могу, — все же выдавила она, наконец. — Мои детишки… я должна оставаться с ними.

Уоллис еще раз прижала ее к себе и отошла.

— Ты действительно хочешь продолжать заниматься детьми, Софи? Чувствуешь себя в состоянии делать это?

— О да, я должна. Я не брошу свою работу.

Уоллис снисходительно улыбнулась лучезарной улыбкой:

— Ну конечно, конечно. Если это так важно, мы потом что-нибудь придумаем. Не беспокойся сейчас об этом. Просто представь себе, что это будет значить, и не сомневайся, что поступишь правильно. Это на самом деле будет правильно, Софи.

— Что вы имеете в виду под «что это будет значить»? Но Уоллис уже стояла у окна, возле которого они только что сидели, и, глядя на подножия дальних холмов, о чем-то размышляла. Когда она заговорила снова, голос ее был тих и звучал почти благоговейно. Казалось, она вспоминала свои лучшие дни, самые сладостные времена.

— Что это будет значить для семьи, — уточнила она. — Для компании. Вы двое знаменуете собой новое начало. Вот уже целый век Бэбкоки, по традиции, считаются пионерами в исследованиях и нововведениях, и меня убивает мысль о том, что эти выскочки адвокаты — превращают мирового лидера в области фармацевтических исследований в «безрецептурную шлюху», как сказал бы Ной. Но Джей этого не допустит. Под его руководством компания снова станет такой, какой была когда-то, и будет процветать. — Она обернулась к Софи, лицо ее горело. — Но без тебя он не сможет этого сделать, Софи. Ему нужна твоя поддержка. О, как ясно я вижу это в своем воображении. Вижу, как вы вдвоем, вместе, работаете на благо нашего прекрасного, благородного дела во имя будущего поколения Бэбкоков.

Будущего поколения? Но никакого будущего поколения Бэбкоков не будет. Джей бесплоден. Либо Уоллис забыла об этом, что едва ли возможно, либо она действительно неадекватна, как утверждают адвокаты.

Смущенная, охваченная внезапным приступом страшной усталости, Софи рассыпалась в извинениях. Понимая, что скупое выражение чувств не удовлетворит Уоллис, она пообещала обдумать ее предложение перебраться во флигель, но в этот момент боковым зрением заметила нечто, что заставило ее резко обернуться в сторону картины. Черный треугольник.

Этот образ стоял перед ее мысленным взором, как предупреждающий об опасности знак. Он ассоциировался у нее непосредственно с Джеем, и она поймала себя на том, что безотчетно бродит по комнате в поисках его. Но, взглянув на картину, поняла, откуда шло это ощущение. Сначала она не придала значения тому, что черно-белая окраска сорокопута имеет треугольный узор. Воинственные прекрасные черно-белые птички. Яростные маленькие бойцы. Так называла их Уоллис, очарованная каким-то кровавым ритуалом. В голове у Софи невольно промелькнула мысль: «Не суждено ли и мне стать одним из этих жертвенных существ, пришпиленных к дереву?»

Страх заглушил все воспоминания. Когда, ничего не видя перед собой, она выходила из студии, ее сопровождал голос Уоллис. «Это Джей. Тебе придется поверить в это…»

Осмотрительная женщина руководствуется в жизни определенным набором непреложных правил. Было несколько таких правил и у Софи. Недостаточно проницательному человеку они могли бы показаться банальностями. Софи считала их самоочевидными истинами. Она даже делилась ими с детьми, чтобы побуждать их правильно вести себя в разных ситуациях. Ее любимым изречением было: «Если жизнь потчует вас лимоном, просто поморщитесь», — что вызвало у ребятишек в основном лишь смех.

Но новым своим правилом Софи едва ли стала бы делиться с детьми. «Никогда не отдавай своего сердца незнакомцу», — посоветовала она черному фетровому комку, который мяла в руках. Это была бейсболка, которую он купил ей у «Крутого Дэна». Она намеревалась выбросить кепочку в мусорную корзину в качестве символического жеста освобождения, но, как всегда, ее терзала нерешительность.

Надо смотреть правде в глаза: она была барахольщицей.

Ей понадобились годы, чтобы избавиться от других памятных вещиц, оставшихся у нее от жизни с Джеем. Все, к чему он прикасался, становилось драгоценным напоминанием, даже темные волоски на его волосяной щетке. Расставаться с его вещами означало расставаться с ним самим — мучительная процедура, от которой Софи испытывала чувство опустошенности, потерянности. Вероятно, поэтому, то, что у нее еще оставалось от Джея, приобретало особое значение.

На ее письменном столе красовалась коллекция иных бесценных сокровищ — подарков и сувениров. Санта-Клаус из молочного шоколада со следами крохотных зубов на животе, сумасшедший Ио-Ио — чертик на ниточке, которого, как считал Олберт, она любит так же сильно, как и он сам, и в стенном шкафу — пара огромных тапочек-гиппопотамов. Ребятишки копили свои пенни, чтобы купить их ей, потому что знали, как она любит животных.

Большинство людей подобно ее тетке называли это хламом, но Софи была не в силах расстаться ни с одной из этих вещичек. Она дорожила не ими самими, а теми чувствами, которые были с ними связаны. Она копила чувства. Добрые чувства.

— А эта вещь не годится, — замызганная и утратившая форму кепочка, казалось, воплощает все ее страхи и терзания, связанные с Джеем Бэбкоком, даже хуже — она вопиет о неразделенной любви.

Софи швырнула кепку через всю комнату и, когда та, вместо того чтобы упасть в мусорную корзину, угодила на кроватный столбик и повисла на нем, только беспомощно воздела вверх руки.

«Впрочем, зная себя… я бы все равно, наверное, пошла и выкопала ее из помойки», — призналась она себе.

Кроватный столбик казался вполне подходящим местом для выклянченного головного убора. Он вписывался в убранство комнаты, стиль которого Софи определяла как «готику карапузов». Она предпочитала удобные старомодные вещи, поэтому кровать ее была застелена стеганым лоскутным одеялом, которое она купила на распродаже домашних пожитков, а занавески сделаны из гофрированной тонкой ткани. Ворсистый ковер и белый плетеный спальный гарнитур Софи перевезла сюда из Большого дома.

Кровать с балдахином была ее святая святых и, наверное, самым особым предметом в комнате. Это была первая кровать, в которой она спала достаточно спокойно. На любой другой она до сих пор просыпалась в холодном поту и начинала искать, куда бы спрятаться.

Софи нахлобучила шапочку поглубже на столбик кровати, чтобы расправить. Та же сила, которая вмешалась и не дала ей избавиться от бейсболки, теперь заставила Софи напялить ее себе на голову.

В зеркальной дверце шкафа, стоявшего напротив кровати, отразился взъерошенный цыпленок в рабочем комбинезоне с бейсбольной кепкой на голове, из-под которой торчал расплющенный хвостик волос. Софи повернула бейсболку козырьком назад, и волосы исчезли вовсе. «А шапчонка-то все же еще ничего, — признала Софи. — Так зачем же ее выбрасывать? И его тоже?»

Человек несколько лет томился в тюрьме, Софи. Чего ты хочешь? Чтобы он был как Ганди? Занимался духовным самосовершенствованием? Ты сходишь с ума от того, что он страдает провалами памяти и вспышками неправедного гнева, который, в сущности, и неправедным-то не назовешь, поскольку он пытался защитить тебя. Быть может, это у тебя дырявая память?

Она вздохнула со стоном. Они правы, все они. Она просто спятила. У нее паранойя. Нет никакой причины, чтобы отвергнуть новый шанс воссоединиться с Джеем. Какие ей еще нужны доказательства, что он — ее муж? Он помнит такие подробности их отношений, о которых никто не мог ему рассказать. Он не только помнит о бейсболке, он знает о том, как они по-своему переписали табличку в аллее позади ресторана: «Влюбляться разрешено».

Ей следовало бы встретить его с распростертыми объятиями, радостно принять в свою жизнь и постель. Видит Бог, он кажется ей достаточно привлекательным. Когда он рядом, она буквально тает. Но это не имеет никакого отношения к химии. И никакого отношения к Уоллис, к «Бэбкок фармацевтикс» и ко всей этой семейной возне. Это касается только мужчины и женщины, которые были друзьями и любовниками. Это касается узнавания ими друг друга заново и попытки понять, смогут ли они вернуть то, что было утрачено. Речь шла о новом шансе, поняла, наконец, Софи.