С Дилькой управишься. Устроила: да я вчера мылась, да я только ноги помою, да я одна боюсь. Ну давай вместе тогда, сказал я почти серьезно, и она обиделась. Ну давай я рядом побуду, поправился я, и Дилька обиделась еще больше. Губу выпятила, локти растопырила и жжет взглядом сквозь очки, как Архимед римлян. Ну, мне пофиг, я в Риме сроду не был, просто смешно стало: чего ей там стесняться, кочерыжке?

Пришлось плеснуть шампуня для пены, накидать полную ванну резиновых игрушек и надуть дельфинчика, которого из Египта привезли. К счастью, пакет с игрушками, давно убранный в угловой шкафчик со всякими трубами и краниками, не исчез и не зарылся слишком глубоко в старые купальники, маски, ласты и прочие обрывки счастливого лета. Халат с полотенцем Дилька нашла сама. Халат был тоже из Египта и такой пушистый даже на вид, что я чуть его не отобрал, чтобы закутаться. Сел на диван, сдерживаясь, и сказал:

– Не надевай пока.

Дилька, само собой, немедленно напялила халат поверх чумазой своей поверхности и ходила важно туда-сюда по коридорчику, пока вода наливалась.

– Чего это? – осведомилась она.

– Испачкаешь, – сказал я.

– Ну и что?

– Стирать-то не умеешь, – объяснил я.

– Ха. А ты умеешь, что ли?

Я хмыкнул и лег, закинув руки за голову. Стирать я не умел. То есть теоретически представлял, как это делается, но практикой эти соображения не подкреплялись. Но обсуждать это с Дилькой не собирался. Надо будет – справлюсь. Делов-то – белье в машину заложить да порошка кинуть – ну и следить, чтобы цветное с белым и черным не смешивалось. А как его спутаешь, видно же – вот носки, они черные, их в сторону пока, а это простыня, она белая и длинная такая, нет, не простыня, что-то похожее, и не белая, если тянуть, другой цвет вытягивается, красный!

Красная кофта облепила мне лицо, я всхрапнул от ужаса и сел, просыпаясь, – и тут Дилька заорала.

Я еще стряхивал с себя саван, кофту и сон, которых, конечно, уже не было, а сам мчался к ванной, стукаясь руками-плечами-коленями по косякам, их на пути оказалось штук двадцать, и не чувствуя боли – как деревянный, – и поскальзываясь, и выдергивая дверь из рамы, как морковку из грядки. Дверь хрустнула, Дилька взвизгнула, занавеска, за которой она поспешно спряталась, с визгом сыграла пластмассовыми кольцами по штанге. Дилька сказала негромко и жалобно:

– Ты чего, уйди!

Я быстро осмотрелся. В ванной было светло, тепло и тихо, пахло клубничным шампунем. На полу вдоль края ванны расходилась лужа, и крышка у корзины для белья была мокрой.

– Уйди, говорю! – сказала Дилька из-за занавески, почти плача.

– Ты чего орала? – спросил я с трудом. Очень не хватало воздуха.

– Ничего, – буркнула Дилька.

– Диля, – сказал я, и она заплакала.

И сбивчиво рассказала, что ничего не случилось, правда, просто она испугалась, что не вынырнет. Откуда-откуда – из воды. Лежала себе, игрушки топила, потом намылилась, нырнула воду смыть – а вынырнуть не смогла. Стала задыхаться, забилась, закричала, видимо не сообразив, что захлебнется, а оказалось, что лицо уже над водой. Зря, стало быть, кричала. Теперь ей было стыдно и все еще страшно. Еще я ворвался, как дурак, дверь сломал.

Я оглянулся на дверь, рассеянно осмотрел развороченный косяк, сказал что-то успокаивающее. В голове шумело, шум мешал ухватить какую-то мысль. Я сморщился и сказал легко, как мог:

– Ладно, нормально все. Давай вылезай скорей, я тоже мыться хочу.

Дилька обычно по полтора часа в ванне плещется, а тут и впрямь выскочила махом – я еле успел все подготовить. Усадил ее, румяную, пушистую и угрюмую, в зале и велел смотреть потихоньку телевизор, а в ванну не входить. Хотел добавить «даже если я орать начну», но не стал – окончательно перепугается. Еще хотел Гуля-апе позвонить, но тоже не стал – надо сперва самому все выяснить и убедиться. Но на всякий случай выписал ее номер из записной книжки, лежащей рядом с нашим городским телефоном, и положил бумажку под трубку. Если что, Дилька по нему позвонить догадается, не дура же, решил я и пошел в ванную.

Вода уже стекла, игрушки валялись на дне ванны под редкими хлопьями пены, белыми и серыми. Я прошелся по ним душем, пустил воду, начал было перегружать всех этих уточек с бегемотиками в раковину, но передумал. Разделся, сложил нужные вещи на крышку бельевой корзины, потоптался, завороженно глядя на бурление под перекрученной струей из крана, вздохнул и полез в воду.

Руке вода представилась нормальной, ногам оказалось жарковато, а сесть я себя заставил с некоторым трудом. Бросило в пот, все тело зачесалось. Я подышал, привык, вытянулся, не обращая внимания на тюканье резиновых животных в плечи и грудь, дождался, пока вода обнимет за шейку, набрал воздуха, зажмурился и медленно ушел под воду с головой. Струя пылко колотила по ногам и бежала щекоткой до самой макушки. В ушах бурило, в носу резало. Я подождал, сел, завернул краны и нырнул снова. Теперь было тепло, уютно и ласково. Тело было как в невесомости, мысли тоже, круглые и светлые. И утекло куда-то чувство опасности, которое стукнуло меня, когда я вышиб дверь. Оно было очень четким и плотным, что ли, затем болталось где-то поблизости, как полузабытый сон, а теперь ушло. Почти.

Да показатушки, сказал я себе уверенно и вынырнул. Дильке показалось от усталости и нервов, я повелся за компанию – а на самом деле ничего страшного не происходило, да и происходить не могло. Мы дома. Все плохое здесь убрано и вычищено, мною лично. Это ванная, в ней вода, теплая и хлорированная. В такой воде ни рыба, ни микробы не выживают – она для людей. Городских. Так что не надо париться. Вернее, надо как раз париться, насколько позволяет ванная. Däw äti, например, ванную всячески критикует, называет городское мытье равномерным размазыванием грязи по телу. То ли дело баня, говорит. А мне как-то бани хватило уже. Тем более что в бане вот так вот не понежишься.

Да нанежились уже. Я вывернул голову, чтобы рассмотреть свой шампунь на угловой полке. Не было его там. Он стоял на краю ванны у моих ног, под краном. Дилька, значит, стырила, коза такая. У нее свой есть, детский, без слез и все такое, – нет, обязательно надо чужое хватать. А на место не ставить. Где попользовалась, там и бросила. Человек задом наперед.

Я, кряхтя и булькая, переполз, взял шампунь. И поставил его на место. На которое его Дилька ставила, прежде чем нырнуть. Никаких предчувствий у меня не было, ощущение опасности так и не вернулось. Но критерий истины – эксперимент, а эксперимент считается успешным, лишь когда повторен при тех же условиях и с тем же результатом, – этими словами папа объяснял маме, почему спорт антинаучен и необъективен. Мама иронично кивала, а я ржал, но ведь запомнил. И не то чтобы я очень любил эксперименты. Но хотелось окончательно убедиться и успокоиться.

Я набрал воздуха и ушел под воду с головой, лениво напоминая себе не выныривать слишком резко, чтоб не налететь башкой на торчащий кран. Разницы, естественно, не было – то же тепло, уют и невесомость и тихое гудение то ли воды, то ли ванны, то ли водопроводных труб, потихоньку подрабатывающих органом – с ударением на втором слоге. Гудение было приятным и убаюкивающим. Таким, что выныривать не очень хотелось. А когда захотелось – не удалось.

Я не сразу сообразил, что творится. Слегка оттолкнулся руками ото дна, чтобы сквозь короткое бурление и плеск сесть, выставив голову из воды, продышаться и начать намыливаться, вернее, нашампуниваться. Сел – и успел удержать себя от вдоха. Не было ни бурления с плеском, ни прохлады воздуха, которая обычно трогает лицо сплошной маской. Было все так же тепло, невесомо, но уже менее уютно и слегка тесно в голове и груди.

Я оттолкнулся сильнее, еще сильнее, от стенок. Я выныривал, совершенно точно – в ушах шумело, скулы и грудь рассекали воду, в прищуренных глазах метались и щипались разноцветные полосы, волосы чуть оттягивали скальп, улетая назад, – но вынырнуть не мог. Не мог выскочить из слоя воды в ладошку толщиной. Это было почти смешно и довольно страшно – потому что совершенно непонятно.