Племянник вошел в кабинет и, наспех скорчив глумливую гримасу родственникам за стеклом, сел к столу и отпер верхний ящик. Он явно искал деньги, иначе бы так не суетился. Наверняка он истратил все, что выгреб из дядиных карманов, и еще не придумал, как добраться до его счета в банке. Однако и в ящике кое-что нашлось: негодяй обрадованно потер руки, призвал кухарку и проорал ей в ухо беспардонные указания насчет закупки вина и крепких напитков.

– Да пошевеливайся! – рявкнул он, втолковав ей наконец, о чем идет речь. – Уж я подыщу себе прислугу порасторопнее, это ты так и знай! А что, – прибавил он себе под нос, когда бедная старуха, уязвленная его грубым обхождением, заковыляла прочь. – А что, и подыщу – этакую горняшечку.

Он быстро нашел в телефонной книге номер местного бюро найма и весь день принимал в дядином кабинете соискательниц места служанки. С дурнушками или гордячками он разговаривал кратко и сухо, бесцеремонно их спроваживая. Только если девушка была привлекательной (то есть на его испорченный вкус) и держалась кокетливо или развязно, дело шло дальше формальностей. Такие разговоры племянник заканчивал самым недвусмысленным образом, давая собеседнице вполне уразуметь его намерения. Одной из них, например, он, склонившись, приподнял личико и сказал ей с мерзостной усмешкой: «Во всем доме мы будем одни с тобой, и я тебе не хозяин, а член семьи, понятно, милашка?» Другую он спрашивал, приобняв за талию: «Ты думаешь, мы с тобой хорошо сживемся бок о бок?» Двух или трех девиц такое обращение смутило, но затем явилась молодая особа весьма откровенного вида: о ней красноречиво говорили побрякушки, размалеванное лицо, крашеные волосы и тем более– вульгарные жесты и будто наклеенная улыбка. Племянник сразу нашел с нею общий язык. Было совершенно ясно, что это за фрукт, и порочный молодой человек расспрашивал ее просто так, для смеху, чтобы подсластить предвкушения и посмаковать контраст между обычными фразами и раздевающими взглядами. Ей было назначено прийти завтра.

Мистер Мэннеринг опасался не столько за себя, сколько за свою кузину. «Что за зрелища предстанут те взорам! – думал он. – Какой краской зальются ее желтые щеки!» Ах, если бы он мог выговорить хоть несколько слов!

Но вечером, когда племянник пришел отдыхать в кабинет, было заметно, что он выпил куда больше, нежели прежде. На его пятнистом с перепоя лице застыл угрюмый оскал; зловещий огонь рдел в мутных глазах; он что-то злобно бормотал себе под нос. Несомненно, этот бес в человеческом обличье был, что называется, «в буйном хмелю»; несомненно, его разъярили какие-то пустяки.

Даже и тут любопытно отметить внезапную перемену в отношении мистера Мэннеринга к жизни. Он словно бы замкнулся в себе и реагировал лишь на воздействие непосредственных внешних раздражителей.

Племянник в пьяном озлоблении пнул ногой и прорвал каминный экран, швырнул на ковер тлеющий окурок, чиркал спичками о полированный стол. Дядя наблюдал все это спокойно: его чувство собственности и личного достоинства притупилось и заглохло, и он не испытывал ни гнева, ни обиды. Быть может, он внезапным скачком, характерным для подобной эволюции, значительно приблизился к своей цели, к растительному существованию? Забота об оскорбленной стыдливости кузины Джейн, одолевавшая его лишь несколько часов назад, была, по-видимому, последним проблеском угасающего альтруизма: теперь он утратил это чисто человеческое свойство. Однако на данном этапе метаморфоза была не вполне благодетельна. Вместе с отдаленными, общечеловеческими попечениями вне сферы его самосознания остались не только гордость и альтруизм, причины большинства его скорбей, но также стойкость и выдержка, которые, в оправе греческих цитат, служили ему защитой от невзгод и напастей. Более того, в этом суженном кругу бытия душа его не умалилась, а уплотнилась; и противовесом невозмутимого, орхидейного безразличия при виде надругательства над мебелью был цепенящий, орхидейный и безысходный ужас при мысли о подобном же надругательстве над ним.

А в кабинете племянник все курил и сквернословил. На камине стоял конверт, надписанный рукой мистера Мэннеринга. В нем было письмо кузине Джейн, которое он отправил из города, письмо, обличавшее постыдное поведение племянника. Конверт попался на глаза молодому человеку, и тот, движимый праздным любопытством, ничтоже сумняшеся вскрыл его и вынул письмо. По мере чтения лицо его чернело и чернело.

– Что? – прорычал он. – … хам и побирушка… никчемный подонок… пронырливый гаденыш… ну-ка, ну-ка… отсечь его напрочь… Что-о? – рявкнул он, безобразно выругавшись. – Да неужели так-таки напрочь? Не ты один умеешь отсекать, старый хрен!

Он схватил со стола большие ножницы и ворвался в смотровую.

Говорят, что рыба-солнечник вскрикивает, попавшись в руки человеку; из насекомых одна лишь гусеница бабочки «мертвая голова» способна слабо взвизгнуть от ужаса; в растительном же мире только мандрагора издает предсмертный вопль – до сих пор было так.

В дом, некогда прозванный Инженерским, теперь пустует. Срочно переброшенный из «Батон-Ружа» инженер отказался от дома, не выдержав там и месяца, и на свои кровные деньги сколотил себе двухкомнатную хибару на самой что ни на есть дальней границе земель концерна.

Крыша Инженерского провалилась, в окнах по большей части выбиты стекла. Как ни странно, ни одна птица не вьет гнезда под свесом крыши и не пользуется укромными комнатами. Нормальный пустующий дом становится отличным прибежищем для крыс, а также для мышей – простых и летучих, но здесь тишину не нарушали ни писк, ни взвизг, ни шорох. Лишь твари, совершенно чужеродные человеку, твари, наиболее отдаленные даже от таких, которые приходятся человеку седьмой водой на киселе, – лишь термиты, тарантулы да скорпионы равнодушно устраивали здесь себе жилище!

За какие-то считанные годы сад Эдны Сполдинг исчез с лица земли, словно его и не бывало. Веранда, где они с Джеком сиживали по вечерам, оба такие счастливые, – форменным образом гниет под бременем наметенных туда песка и веток. Молоденькое деревце, разрастаясь, высадило уже доски, обрамлявшие окно гостиной, и теперь они торчат как негнущиеся пальцы перепуганного человека. В углу все еще красуется прочно сработанная жердочка для попугая: уж к ее-то дереву не прикасались ни термиты, ни черви-древоточцы.

Попугая привезли с собой Сполдинги, как только сами приехали. Он был чем-то вроде сверхпланового свадебного подарка, и вручала его мать Эдны буквально в последнюю минуту. Пускай, мол, Эдна возьмет с собой, в этакую глушь, память об отчем доме.

Попугай был уже немолод, звали его Том; как все попугаи, он посиживал себе на жердочке, посвистывал, похохатывал да выдавал порой кое-что из небогатого набора реплик, которые, впрочем, нет-нет да оказывались вполне кстати. Оба – и Эдна и Джек – очень его любили, и еще они беззаветно любили друг друга. Им нравился дом, нравилась округа, нравились товарищи Джека по работе, и все в жизни казалось восхитительным.

Однажды ночью, только супруги заснули, как их разбудил мощный клекот и трепыхание крыльев на веранде.

– Ах, Джек! – вскричала Эдна. – Вставай! Скорей! Беги! Какая-то кошка из рабочего поселка терзает бедного Тома!

Джек выпрыгнул из кровати, но запутался ногой в простыне и грохнулся локтем об пол. Прошла не одна драгоценная секунда, прежде чем, высвободившись и потирая локоть, Джек был снова на ногах. Он метнулся через всю гостиную на веранду.

Все это время, показавшееся ему чуть ли не вечностью, громовой клекот и трепыханье крыльев нарастали, но стоило только Джеку распахнуть дверь на веранду, – и все шумы прекратились так же внезапно, как начались. Веранда так и купалась в ярчайшем лунном свете, на дальнем ее конце отчетливо виделась жердочка, а на полу под жердочкой, полузасыпанный ворохом собственных перьев, задыхался бедный старый Том: – О! О! О!

Хорошо хоть, жив. Джек огляделся по сторонам в поисках обидчика и тотчас же заметил, что длинные, тяжелые плети декоративного винограда возмущенно раскачиваются, хотя в ту ночь не было даже дуновения ветерка. Джек подошел к перилам и выглянул в темноту, но не увидел никаких признаков кошки. Он, конечно, и не рассчитывал увидеть. Гораздо больше его заинтересовало, что раскачивание веток распространялось на несколько футов, а для бродячего кота – это слишком серьезное нарушение порядка. В конце концов Джек посмотрел вверх, и ему показалось, что он разглядел улетающую прочь птицу – большую птицу, огромную птицу. Джеку удалось увидеть ее лишь мельком, когда громадину на миг высветило лунное сияние.