Можно себе представить, какой ужасной руганью она разразилась бы, поведай он ей, что, когда он был мальчишкой, простое перечисление сорока восьми штатов ласкало его слух несказанно. Он приходил в восторг даже от дорожных карт, когда получал их бесплатно на заправочных станциях. А как он ликовал, нежданно-негаданно получив свое прозвище, — в первый день в старшей школе, на первом уроке физкультуры, когда он небрежно поигрывал мячом, пока остальные, рассыпавшись по залу, еще только надевали кроссовки. С пяти метров он забросил два мяча крюком — раз! раз! — так, для разминки. И тут всеобщий любимец Генри Уард, «Док», молодой, только-только из колледжа, физкультурник и тренер по борьбе, стоя в дверях своего кабинета, весело крикнул этому долговязому светловолосому четырнадцатилетнему мальчишке с сияющими голубыми глазами, которого впервые увидел в спортзале и который играл так легко и изящно: «Где ты этому научился, Швед?» Поскольку это прозвище отделяло Сеймура Лейвоу от Сеймура Мунцера и Сеймура Уишноу, его одноклассников, оно в первый же год приклеилось к нему в спортивном зале; потом его подхватили другие тренеры и учителя, потом и все ученики школы. Пока Уиквэйк оставался еврейской школой и пока находились любители ее истории, Док Уорд был известен как человек, первый назвавший Шведа Шведом. Прозвище словно приросло. Короткое словцо, обращение, давно бытовавшее в американском сленге, оно, случайно вырвавшись в спортзале у учителя физкультуры, превратило юношу в миф, каким он никогда не стал бы под именем Сеймур, в миф, переживший не только его школьные годы, — мифический Швед оставался в памяти своих однокашников, покуда жили они сами. Он носил это имя с собой, как паспорт-невидимку, заходя все дальше и дальше в глубь американской стихии, решительно эволюционируя в высокого, общительного, оптимистичного американца, в человека, какого его лишенные лоска предки — включая упрямоголового, уже прилично американизировавшегося отца — и не мечтали выпестовать в своем племени.

А как восхитительно выучился отец говорить, словно заправский американец! На бензоколонке: «Хелло, Мак. Налей под завязку, о'кей? Шеф, проверь ей передок, о'кей?» Как они разъезжали по стране в отцовском «де-сото»! Ехали к Ниагарскому водопаду по живописным проселкам штата Нью-Йорк. Останавливались на ночлег в крошечных, плесенью пропахших туристических домиках. Незабываемое путешествие в Вашингтон (когда Джерри всю дорогу кочевряжился). Первое увольнение из лагеря морских пехотинцев: вся семья, и даже Джерри, в Гайд-парке почтительно стоит у могилы Франклина Делоно Рузвельта. Его чувства говорят ему, что происходит нечто значительное. Подтянутый, с бронзовым загаром после учений на плацу в жарчайшие месяцы, когда температура в иные дни поднималась до ста двадцати градусов по Фаренгейту, он, гордый, молча стоит в своей новой летней униформе: в накрахмаленной сорочке, при галстуке с аккуратным узлом, в идеально выглаженных, плотно облегающих, благодаря отсутствию карманов, брюках цвета хаки, в фуражке, ровно сидящей на бритой голове, в до блеска начищенных ботинках черной кожи, а главное — с ремнем. Только с этим ремнем на поясе, туго сплетенным из полос одинаковой с брюками ткани, с металлической пряжкой, выдержавшим в лагере новобранцев в Пэррис-Айленд тысяч десять, не меньше, упражнений для брюшного пресса, он чувствовал себя настоящим морским пехотинцем. И кто она такая, чтобы осмеивать все это, отмахиваться от всего этого, презирать все это и жаждать разрушить все это? Война, победа — это ей тоже ненавистно? Все соседи выскочили на улицу, плакали, обнимались в День Победы, сигналили клаксонами, маршировали по лужайкам перед своими домами, громко барабаня в кастрюли. В то время он еще был в Пэррис-Айленд, но мать на трех страницах описала ему это всеобщее ликование. Как все веселились на школьной спортплощадке, все знакомые, друзья семьи, школьные приятели, местный аптекарь, мясник, бакалейщик, портной, даже кассирша из кондитерской, — все в экстазе, степенные граждане средних лет встают в ряд и начинают, как безумные, изображать Кармен Миранду и выплясывать что-то латиноамериканское — раз-два-три, дёрг бедром,раз-два-три, дёрг бедром —и так до двух часов ночи. Война. Мы победили в этой войне. Победа! Победа! Конец войне и смертям!

В последние месяцы последнего школьного года он каждый вечер читал газету, по которой следил за продвижением морской пехоты через Тихий океан. В «Лайфе» он видел фотографии (и потом мучился ночными кошмарами) покореженных тел морских пехотинцев, убитых на Пелелиу, одном из островов цепи под названием Палау. В местечке Кровавая Переносица японцам, засевшим в старых фосфоритных копях, суждено было превратиться под прицелом огнеметов в обгорелые головешки, но до этого полегли сотни и сотни американских парней, восемнадцати-девятнадцати лет — почти что его ровесников. В своей комнате он повесил карту и по ходу наступления на Японию булавками отмечал места атак морской пехоты на какой-нибудь небольшой атолл или цепочку островов, откуда японцы, укрывшись в коралловых рифах, нещадно поливали наших из гранатометов и винтовок. Окинаву заняли первого апреля 1945 года, на Пасху в год его выпуска и через два дня после того, как он сделал «дабл», а потом «хоум-ран», спасая, таким образом, матч с «Уэст-Сайдом». Шестая дивизия морской пехоты захватила Ионтан, одну из двух воздушных баз на острове, через три часа после высадки на берег. Полуостров Мотобу взяли через тринадцать дней. Неподалеку от побережья Окинавы два пилота-камикадзе атаковали флагманский корабль «Бункер-Хилл» 14 мая (на другой день после того, как Швед играл против Ирвингтонской школы и сделал один «сингл», один «трипл» и два «дабла»): направили свои набитые бомбами самолеты на взлетную палубу авианосца, где теснились американские бомбардировщики с полными баками и полными же бомбовыми отсеками. Пламя от взрыва поднялось ввысь на триста метров, в огненной буре, бушевавшей восемь часов, погибло четыреста моряков и авиаторов. 14 мая 1945 года Шестая дивизия захватила Шугар-Лоуф-Хилл (у Шведа — еще три двухбазовых хита в победном матче с «Ист-Сайдом») — возможно, это был самый страшный, самый ужасный день в истории морской пехоты. А может, и во всей истории человечества. Пещеры и естественные подземные ходы, изрешетившие и прорезавшие Шугар-Лоуф-Хилл с южной стороны острова, в которых японцы спрятали, укрепив, свое войско, были затоплены огнем из огнеметов, а выходы заложены гранатами и подрывными снарядами. Рукопашная длилась день и ночь. Путей к отступлению не было, и японские стрелки и пулеметчики, привязанные к своим позициям, бились до последнего. В день выпуска, 22 июня (к тому времени Швед побил рекорд Лиги Ньюарка по числу двухбазовых за сезон), Шестая дивизия морской пехоты подняла американский флаг над Каденой, второй базой военно-воздушных сил на Окинаве, что означало, что для оккупации Японии все было подготовлено. С 1 апреля по 21 июня 1945 года прошел лучший сезон старшеклассника Шведа; с разницей в два-три дня даты игр совпадали с этапами завоевания Америкой — ценой жизни пятнадцати тысяч ее граждан — островка в пятнадцать миль длиной и десять шириной. Японцев, военных и гражданских, погибла сто сорок одна тысяча. Завоевать всю Японию и тем прекратить войну означало, что число убитых с обеих сторон могло возрасти в десять, двадцать, тридцать раз. И все-таки Швед решил пойти на войну и участвовать в решающем наступлении на Японию. Он пошел в морскую пехоту США, которая на Окинаве, Тараве, Иводзиме, Гуаме и Гуадалканале понесла чудовищные потери.

«Морская пехота. Я морской пехотинец. Тренировочный лагерь. Как только нас не мытарили и при этом как только не обзывали — морально и физически убивали три месяца, и все-таки это было лучшее время моей жизни: мне бросили вызов, я принял его и победил. Моя фамилия превратилась в „Ей-о“ — так у инструкторов-южан получалось произносить „Лейвоу“. „Л“ и „в“ — долой, а гласные удлинились. „Ей-о!“ Как рев осла. „Ей-о!“ — „Так точно!“ Здоровяк майор Данливи, футбольный тренер университета Пердью, главный у нас по физподготовке, однажды останавливает взвод, и дюжий сержант по кличке Мешок выкликает рядового Ей-о; я, не сняв шлема, выбегаю, сердце у меня бешено колотится, потому что я думаю, что у меня умерла мать. Меня неделю назад направляли в лагерь Лежен в Северной Каролине, для изучения передовых вооружений, но майор Данливи не дал мне уехать, и мне так и не довелось пострелять из автоматической винтовки „браунинг“. А я потому и пошел в пехотинцы, что больше всего на свете хотел пострелять из АВБ, из положения лежа с опорой ствола на возвышение. Мне восемнадцать, и в моем воображении морская пехота отождествляется со скорострельной винтовкой калибра 30 мм системы „браунинг“. Каким патриотом был тот невинный ребенок! Мечтал палить из противотанкового гранатомета, из ручной базуки, хотел сам себе доказать, что кишка у него не тонка и он может это все — швырять гранаты, метать огонь из огнемета, ползать по-пластунски под колючей проволокой, взрывать бункеры, атаковать пещеры. Хотел выскочить из воды в амфибии. Хотел помочь стране победить. Но майор Данливи получил от своего приятеля из Нью-арка письмо, в котором тот расписал ему, какой классный спортсмен Лейвоу, — всякие восторженные эпитеты и все такое; в результате мне изменили назначение и оставили на острове, сделав инструктором по строевой подготовке, — чтобы я играл с ними в бейсбол. К тому времени атомная бомба была уже сброшена, и война так и так кончилась. „Ты в моем подразделении, Швед. Я очень рад“. Все мгновенно переменилось. Как только у меня отросли волосы, я снова стал человеком. То ко мне обращались не иначе как „придурок“ или „пошевеливайся, придурок“, а теперь я был инструктор, которого новобранцы называли „сэр“. А как этот инструктор обращался к новобранцам? Он звал их „народ!“. Народ, ложись! Народ, встать! Народ, беглым шагом марш! Бегом марш, ать-два! Да, парнишкам с Кер-авеню такое не часто выпадает на долю. Кого только я не повидал! Ребята со всей Америки. Со Среднего Запада, из Новой Англии. Из Техаса и дальнего Юга — этих я даже плохо понимал из-за акцента. Но всех хорошо узнал. Полюбил. Были трудные ребята, были бедные, много бывших школьных чемпионов. Одно время жил с боксерами, которые развлекали нас боями. Там был еще один еврей, Манни Рабинович из Алтуны. Круче я не встречал еврейского парня. Какой это был боксер! И хороший друг. Он даже школу не окончил. Лучше него у меня не было друга ни до ни после, и никогда я так дико не смеялся, как мы смеялись с Манни. Он был надежен, как государственный банк. Никто не называл нас „жидовскими мордами“. В отряде новобранцев — да, были случаи, но после — ни разу. Когда Манни дрался, ребята ставили на него сигареты. В матчах с другими базами наши Бадди Фокон и Манни Рабинович всегда выигрывали. Противники Манни говорили, что в жизни не получали таких крепких ударов. Мы с Манни — еврейский дуэт в морской пехоте — организовывали для развлечения бои без правил. У нас был один баламут, новобранец весом сто сорок пять фунтов, так вот Манни, чтобы его хорошенько отделали, уговорил его подраться с кем-нибудь фунтов в сто шестьдесят „Всегда выбирай рыжего, Эй-о, — говорил Манни, — будь уверен, покажет отличный бой. Рыжие никогда не сдаются“. У Манни научный подход. Манни едет в Норфолк драться с одним моряком, своим еще довоенным соперником второго среднего веса, и разбивает его в пух и прах. Мы заставляем батальон делать упражнения перед завтраком. Каждый вечер водим новобранцев в бассейн учиться плавать. Мы, можно сказать, бросаем их в воду — учим старым дедовским способом. Но ведь морские пехотинцы должны уметь плавать. Мы обязаны быть готовы сделать на десять отжиманий больше любого новобранца. Если бы меня решили проверить, я бы доказал, что нахожусь в отличной форме. Ездили на автобусе в другие места играть в бейсбол. Если далеко — летали. В нашей команде был такой Боб Коллинз, здоровый парень из Сент-Джона. Потрясающий спортсмен. И пьяница. С ним я первый раз в жизни напился, два часа без передыху говорил о бейсболе в Уиквэйке, а потом заблевал всю палубу. Ирландцы, итальянцы, словаки, поляки, крепкие ребятки из Пенсильвании, сбежавшие от папаш-шахтеров, которые били их кулаками и пряжками ремней, — с этими парнями я вместе жил, вместе ел, спал в одной комнате. Был даже один индеец, чироки, третий базовый. У него было прозвище Мочерез, так же мы называли свои бейсболки. Не спрашивайте, с чего это пошло. Не все были порядочными людьми, но, в общем, ничего. Хорошие ребята. Много играли. Против Форт-Беннинга. В Черри-Пойнте, что в Северной Каролине, на военно-воздушной базе морской пехоты. Выиграли. Побили „Нейви-Ярд“ в Чарлстоне. Была у нас пара ребятишек, которые знали, как кидать мяч. Один питчер даже попал в команду „Тигров“. Ездили в Рим, штат Джорджия, в Уэйкросс (там же) на базу сухопутных войск. Называли армейских ребят „щенками“. Их тоже побеждали. Побеждали вообще всех. Побывали на Юге. Увидел, как живут негры. Увидел, на сколько мастей и оттенков делятся неевреи. Знакомился с красавицами-южанками. И с обычными проститутками тоже. Пользовался презервативом. Оголишь ей спину и прижмешь. Увидел саванну. Увидел Нью-Орлеан. Попал в подозрительный грязный притон в Мобиле, Алабама, — но, к счастью, береговой патруль оказался прямо за дверью. Играл в баскетбол и бейсбол с двадцать вторым полком. Получил звание „Морской пехотинец США“. Начал носить кокарду с якорем и земным шаром. „Здесь никаких тебе питчеров, Ей-о, сматывай-ка ты удочки отсюда, Ей-о“. Я был „Ей-о“ для всех этих парней из Мэна, Нью-Гемпшира, Луизианы, Виргинии, Миссисипи, Огайо — полуграмотные парни со всей Америки звали меня просто „Ей-о“, „Ей-о“ и все. Мне это нравилось. Демобилизовался 2 июня 1947 года. Женился на красивой девушке по фамилии Дуайр. Возглавил бизнес, созданный отцом, — а ведь его отец еще даже не знал английского. Поселился в чудеснейшем месте на планете». Ненавидеть Америку? Да он в Америке чувствовал себя, как в собственной коже. Все его молодые радости были американского пошиба, весь этот успех и довольство его — тоже сугубо американские, и не будет он больше помалкивать в тряпочку, лишь бы только не распалять еще больше ее слепую ненависть. Какую бы пустоту он почувствовал, лишись он этих своих американских ощущений. Как бы тосковал, если бы пришлось жить в другой стране. Да, все, что он делал и как, имело смысл только в Америке. Все, что он любил, было здесь.