Система, прежде обеспечивавшая порядок, больше не функционирует. От нее сохранились только его страхи и недоумение, выставленные теперь на всеобщее обозрение.

А за столом перед тарелкой с наполовину съеденным десертом и нетронутым стаканом молока сидела Джесси Оркатт с окрашенной кровью вилкой в руке. Этой вилкой она и ударила, объясняла, стоя около раковины, одна из девушек. Вторая с криком выбежала из дома, так что в кухне осталась только одна свидетельница, сквозь слезы пытающаяся объяснить, что случилось. Миссис Оркатт отказывалась от еды, сказала она, и мистер Лейвоу стал сам кормить ее тортом — кусок за куском. При этом он объяснял, насколько полезнее пить молоко, а не виски, насколько это лучше для нее, для ее мужа, для ее детей. Скоро у нее будут и внуки, так вот и для внуков это тоже гораздо лучше. «Джесси хорошая девочка, Джесси очень хорошая девочка», — говорил он, когда она проглатывала кусок, и объяснял, как обрадуются все-все, включая и его, и миссис Лейвоу, если она, Джесси, больше не будет пить. Когда он скормил ей чуть ли не весь кусок клубнично-ревеневого торта, она сказала: «А теперь Джесси будет есть сама», и он очень обрадовался, рассмеялся, передал ей вилку, и она сразу нацелилась ему в глаз.

Как выяснилось, она промахнулась всего на дюйм. «Учитывая, как она пьяна, совсем неплохо», — громко заявила Марсия. Оркатт, сраженный поступком, затмевающим все, прежде содеянное женой, чтобы унизить своего светского, склонного к шашням на стороне супруга, который сейчас не выглядел ни помпезным, ни полным чувства собственного достоинства, а смотрелся не менее глупо, чем в то давнишнее утро, когда Швед подмял его под себя во время товарищеского футбольного матча, — Оркатт бережно поднял Джесси со стула и поставил на ноги. Она не сопротивлялась; казалось, она утратила способность чувствовать и реагировать и у нее не осталось ни одной клетки мозга, способной понять, что ее поведение вышло за рамки норм, составляющих первые камни фундамента цивилизации.

«Одной рюмкой меньше, — сказала Марсия отцу Шведа, глядя как жена осторожно промывает его маленькие ранки мокрой салфеткой, — и вы, Лу, стали бы слепцом». Объявив это, облаченная в балахон крупнотелая непримиримая противница существующего социального строя вдруг потеряла способность сдерживаться. Упав на стул, с которого только что подняли Джесси, и оказавшись перед полным до краев стаканом молока, закрыла лицо ладонями и принялась хохотать над их тупым непониманием ломкости всей этой конструкции. Мысль обо всех этих столпах общества, быстро — к ее удовольствию — разваливающегося на части, вызывала все новые пароксизмы хохота, заставляла смеяться и ликовать, как, похоже, смеются и ликуют люди определенного типа во все исторические эпохи при виде повсеместного распространения дикого хаоса и уязвимости, хрупкости, слабости того, что еще недавно казалось здоровым и крепким.

Да, брешь пробита в их крепости даже здесь, в этом надежно укрытом Олд-Римроке, и теперь, когда брешь появилась, заделать ее уже не удастся. Они никогда не оправятся. Всё против них, всё и все, которым не нравится их способ жизни. Голоса, доносящиеся со всех сторон, клеймят презрением и отвергают их жизнь. А что в ней плохого? Что на земле безобиднее, чем жизнь Лейвоу?