В комнатке были только Ринка и ее глухота. Ну и мысли про слуховой аппарат, который ей справят «когда будут деньги». Но она надеется, что деньги заведутся нескоро — ведь аппараты большие, уродливые. Если их надеть на ухо, еще больше видно, что ты глухой.
Потом Ринка выходила из кабинета — и глухоты как не бывало, а жизнь становилась похожей на разноцветные шарики, рвущиеся в небо, — ведь в коридоре сидела Бабтоня.
Больше всего Ринка любила времена, когда родители работали много и их со старшей сестрой Ритой отвозили к Бабтоне на целые дни — с ночевкой. Или когда мама с папой уезжали куда-нибудь и Бабтоня оставалась у них надолго — «присматривать за детьми».
— Баб, это Маша, она пришла к нам пообедать! — орала с порога Ринка. Бабтоня выглядывала из кухни — в цветастом фартуке, седая прядь волос курчавым барашком на лбу — и говорила:
— А я как чувствовала — вон сколько мяса натушила!
Можно было привести кого хочешь к обеду — и гостей принимали так, будто ждали их всю жизнь.
Еще можно было прибежать ранним утром, шлепая босыми ногами по блестящему паркету, забраться под теплую перину — ее Бабтоня каждую весну распарывала, чистила и сушила, и оттого перина была мягкой, такой мягкой, что в нее хотелось завалиться даже днем, когда кровать стояла, красиво заправленная и торжественная, — и слушать бесконечные рассказы.
С ней можно было гулять по осеннему лесу, зарываясь сапогами — по колено — в желтые и красные листья. Вскидывать ноги, поднимая шуршащий вихрь, хватать руками сухие листья — сколько унесешь — и вскидывать вверх так, что перехватывало дыхание. А потом стоять и смеяться от счастья, когда листья, кружась, будут падать на плечи, на лицо и даже на шапочку-тюрбанчик Бабтони. И тогда она тоже смеялась — утробно, гулко, раскатисто и так заразительно, что немедля хотелось смеяться до бесконечности — пока хватит дыхания и не заболит живот.
Рубя капусту для своих знаменитых пышных пирогов, Бабтоня напевала любимую песню про «…в Москве, в отдаленном районе, двенадцатый дом от угла, хорошая девушка Тоня согласно прописке жила». Ринке — она знала всю историю наизусть — очень жаль было автора-дурачка, который от робости отправил признаться девушке в любви вместо себя своего лучшего друга.
Короче, такой бабушки не было точно ни у кого в Ринкином классе.
Машка Тыкобинец, к примеру, завидовала Ринке черной завистью. Ей приходилось обманывать свою бабушку, даже если нужно было съездить в зоомагазин или там сходить в гости. Ее никуда не отпускали — а по воскресеньям бабка драла Машку ремнем.
Когда Машка приходила с Ринкой к Бабтоне в гости, она первым делом проверяла, на месте ли шкаф. Шкаф Бабтони казался волшебным — будто оттуда вот-вот появится разноцветный Арлекин, или бледная фея, или, на худой конец, — ведьма на метле.
Он стоял на тесной кухоньке, сразу по левую руку от входа. Его перевезли в квартирку на окраине города из старой, еще дореволюционной квартиры у Парка культуры, и он был самым старым в семье — даже старше Бабтони.
Его купил Ринкин прадедушка, когда еще правили цари.
Время будто въелось в шершавую, слово грецкий орех, древесину шкафа и пахло изнутри шоколадом, ванильным кремом, лавровым листом и пряностями. А внутри прятались заветные сокровища: старая деревянная кофейная мельничка, после которой кофе пах дубовой бочкой, хрустальная вазочка с виноградным сахаром и синие карловарские «носики». Из них было так здорово пить вечерами чай с молоком — на последних глотках разрешалось даже чуть-чуть прихлебывать — иначе как выпьешь до дна?
Ринка окончательно повеселела. Да ну их, пусть смеются, а мы сегодня пойдем гулять, и Бабтоня расскажет новые истории. И еще папа сказал, что на лето сняли дачу — на ней будем жить прямо до школы. С Бабтоней. Дача очень старая, с большим чердаком, а рядом — большое озеро и лес, в котором, говорят, даже водятся лоси. Родители тем временем сделают ремонт в квартире и съездят на юг — «врач рекомендовал отдохнуть от стресса, семьи и всякого такого». Но главное, главное — это целое лето с Бабтоней.
В дверь позвонили два раза, а потом дробно, причудливой мелодией, — затарабанили.
— Ба, дед Толик пришел!
Да, еще — к шкафу, пирогам и прочим чудесам — у Бабтони был дед Толик.
Он приходил к ней в гости и часами сидел на кухне, под стеной, увешанной жостовскими подносами — Бабтоня собирала их давно и страстно: маленькие, большие, старые, новые. Со старых Ринка иногда-тайно отколупывала крохотные кусочки эмали, там, где эмаль топорщилась тоненьким кружевом.
Дед был фронтовым другом дедушки — Бабтониного мужа. Дедушка не дождался, пока родится Ринка, и умер, а дед Толик оказался покрепче.
Родной Ринкин дедушка, если судить по маминым рассказам, был настоящий герой. Он мог отстать от поезда и бесстрашно догонял его на перекладных, умел варить наваристую уху из одной малюсенькой рыбешки и ничего не боялся. Вместо одной ключицы у него была ямка, в которую мама и тетя Маняша, когда были маленькими, просовывали пальцы — от пули, дедушка ведь прошел две войны.
Ринка жалела — оттого, что все так неправильно получилось, у нее не было родного дедушки, и поэтому донимала расспросами всех, кто его знал, — ей казалось, что если она услышит про него много всякого, то сможет хорошо представить, каким он был.
А однажды Ринка собралась ехать к дедушке на кладбище — ездила же Бабтоня «навещать» разных родственников, — и тут оказалось, что никто и не знает, где он похоронен.
— Понимаешь, дочка, в последние годы дедушка не жил с нами, — сказала мама, усадив Ринку к себе на колени будто маленькую, — теперь ты уже выросла и тебе можно рассказать. Дедушка много пил — привык на фронте — и ссорился с бабушкой. В квартире получался настоящий сумасшедший дом, и тогда мы с сестрой поставили ультиматум: или они не ругаются, или расходятся. Или из дома уйдем мы.
Мама помолчала.
— А что с ним было потом? — спросила ошарашенная Ринка.
— Не знаю, — мама отвернулась и смотрела куда-то на цветочный горшок, — я его больше не видела никогда после того, как он ушел.
Ринка долго не могла понять — как это, просто ушел, и все? Она то и дело спрашивала у Бабтони: «Куда он ушел? Неужели даже не сказал куда, не позвонил?» А та заладила — нет да нет — и шла сразу же по каким-нибудь срочным делам, которые вдруг появлялись ниоткуда. Ринка переживала, придумывала себе, как дедушка водил бы ее в Парк культуры и на каток, то и дело приставала к деду Толику — чтоб и тот рассказывал ей про дедушку, — а тот говорил про него мало, нехотя.
В детстве Ринка думала, что Толик — их близкий родственник, так часто он бывал у Бабтони в гостях. Он был похож на какого-то английского джентльмена — гладко выбритый, квадратный, с ямочкой посередине подбородка, ворот белой крахмальной рубашки щегольски распахнут, вязанная косами кофта перехвачена аккуратным поясом.
Правда, его отчего-то никогда не звали на семейные торжества. И мама с папой его не знали. «Просто не было случая познакомиться», — говорила мама.
Дед Толик принес им бидон кваса: «Как ты просила, Тонь». И ушел на балкон — курить: Бабтоня всегда выгоняла Толика туда. Ринка побежала за ним — она любила смотреть, как он курит. Вытаскивает из кармана «Беломорканал» или беленькие самокрутки, которые вкусно и сильно пахнут и сыпятся на пол табачными коричневыми закорючками, напевая под нос не стариковски-дребезжащим, а сочным баритоном: «Темная ночь, только ветер свистит в проводах…»
— Дед Толик, а, дед Толик? — начала Ринка издалека. Она почему-то твердо знала — деду Толику рассказать про Машку и то, как плохо быть не таким, как все, и смешным, можно. — Ты веришь, что бывают такие вещи, которые только для тебя? Ну, которые другим непонятны? Из-за которых ты для них глупый и смешной.
