То действительно наступила новая героическая эпоха мусульманского завоевания, и сердца воинствующих приверженцев ислама забились сильнее. «Гази — меч Божий, — писал хронист Ахмети около 1400 года, — защитник и прибежище верных. Если он станет мучеником на путях Господа, не верьте, что он умер — он пребывает во блаженстве с Аллахом, он имеет жизнь вечную». Завоевания вызвали самые невероятные ожидания среди свободно разъезжающих повсюду кочевников-грабителей и дервишей-мистиков в рваных плащах, путешествовавших с ними по пыльным дорогам Анатолии. Воздух гудел от пророчеств и героических песен. Они вспоминали, что гласит Хадис о завоевании Константинополя и легенды о Красном яблоке. Когда император Иоанн Кантакузин в 1350 году предложил военным силам Орхана пересечь Дарданеллы, дабы помочь ему в бесконечных гражданских войнах, шедших в Византийском государстве, мусульмане впервые с 718 года вступили на землю Европы. После того как землетрясение разрушило стены Галлиполи в 1354 году, османы сразу объявили происшедшее знамением Божием, ниспосланным мусульманам, и заняли город. Воители и святые люди потоком хлынули в Европу. В 1359 году мусульманская армия появилась у стен Города впервые за шестьсот пятьдесят лет. Зазвучали отголоски пророчества тысячелетней давности. «Почему гази наконец появились? — вопрошал Ахмети. — Потому что наилучшее всегда приходит в конце. Подобно тому как последний пророк, Мухаммед, явился позже остальных, подобно тому как Коран снизошел с небес после Торы, Псалмов и Евангелия, так и гази явились в мире последними». Взятие Константинополя казалось мечтой на грани возможного.
Быстрота продвижения османов не вызывала удивления, а само их появление не казалось кратковременным — здесь видели руку Господа. География, традиция и удача — все способствовало тому, чтобы османы могли извлечь наибольшие выгоды от разрушения Византийского государства. Первые султаны, жившие в непосредственной близости к своему народу и к природе, пристально следили за изменениями политической ситуации и мгновенно использовали открывающиеся для них возможности. Там, где византийцы коснели, отягощенные тысячелетним церемониалом и традицией, османы проявляли способность быстро ориентироваться, гибкость и открытость. Законы ислама предписывали быть милосердными с завоеванными народами, и бремя османского правления было легким, что, как представляется, зачастую выставляло его в более привлекательном свете, нежели европейский феодализм. Не делалось попыток обратить христиан, составлявших ядро населения, в ислам. В сущности, почти все представители династии, имевшей вкус к имперскому владычеству, считали это нежелательным. Согласно законам шариата, нельзя было облагать мусульман большими податями, чем неверных, хотя в любом случае их налоговое бремя не было тяжелым. Крестьяне на Балканах радовались освобождению от весьма тяжкого ига феодальной зависимости. В то же время османы обладали, так сказать, генетической предрасположенностью к созданию собственной династии правителей. В отличие от других тюркских правителей первые султаны никогда не делили владения между потомками, а также не назначали наследника. Все сыновья готовились к правлению, но занять трон мог лишь один — брутальный обычай, казалось, направленный на обеспечение выживания наиболее подходящего претендента. Больше всего жителей Запада удивляло отсутствие у османов наследования через брак. Если византийские императоры, подобно всем правящим домам Европы, отправлялись в изнурительные путешествия с целью заключения династических союзов, дабы узаконить наследование, породнившись с родовитой знатью, то османов это почти не интересовало. Самое главное — отцом султана должен был быть предыдущий султан, а его матерью могла быть наложница или рабыня, возможно, не родившаяся мусульманкой и с точки зрения национальности принадлежавшая к любому из дюжины покоренных народов. Впоследствии такая, если можно так выразиться, генетическая открытость обеспечила османам чрезвычайные возможности.
Из всех новаций, предпринятых османами, ни одна не имела столь важного значения, как создание регулярной армии. Полные энтузиазма отряды воинов-«гази» были слишком недисциплинированны и не могли удовлетворить растущие день ото дня амбиции османских султанов. Осада хорошо укрепленных городов требовала терпения. Для нее требовалось владение определенными методами боевых действий, а также целым рядом специальных ремесел. К концу XIV века султан Мурад I сформировал новые вооруженные силы из невольников, захваченных в странах Балканского полуострова. Наборы в армию проводились с регулярной частотой. Юношей-христиан обращали в ислам и обучали турецкому языку. Отторгнутые от своих семей новые «рекруты» подчинялись исключительно султану. Из них состояла его личная гвардия: «рабы Врат». Они подразделялись на пехоту — «Йени Чери», или янычар, — и кавалерию и вместе представляли собой первую профессиональную оплачиваемую армию в Европе со времен Римской империи. Ей суждено было сыграть ключевую роль в развитии государства османов. Обычай, о котором идет речь, уходил корнями в историю Османской империи: сами турки поступали на военную службу в качестве военных рабов, сражаясь на рубежах мусульманского мира, — их ноу-хау, обеспечивавшее им успех. Однако христиане, наблюдавшие происходящее со стороны, ужасались: им было присуще совершенное иное представление о рабстве, и потому зрелище того, как захваченных в плен детей-христиан заставляют бороться с христианами же, воспринималось ими как жестокое и бесчеловечное. Подобные впечатления сыграли большую роль в формировании мифа о турках-дикарях.
Термин «турок» распространился на Западе достаточно рано. В значительной мере его следует считать европейским конструктом, причем само название противопоставлялось идентичности западного человека и вряд ли использовалось османами: они находили его уничижительным. Последние, в свою очередь, избирали наименования, никогда не имевшие связи ни с национальной, ни территориальной принадлежностью и отражавшие как их кочевое прошлое, когда территориальные ограничения для них отсутствовали, так и многонациональный состав. Идентичность носила в первую очередь религиозный характер: османские султаны имели обыкновение именовать себя (все более и более цветисто) «владыками ислама», свою империю — «прибежищем веры» или «защищенными землями», а свой народ — «мусульманами» или «османами». Облик Османской империи представлял собой уникальное единство самых разных элементов и народов: тюркского племенного строя, ислама суннитского полка, персидских придворных обычаев, византийского административного устройства, налоговой системы и церемониала — и напыщенного придворного языка, в котором тюркская структура соединялась с арабским и персидским словарем. И вместе с тем османы обладали собственной идентичностью.
Двуглавый орел дома Палеологов.
Можно сказать, взлет Османского государства имел своим отражением и соответствием постепенное ослабление Византии, от которой отвернулась удача. Факторы, послужившие причиной тому, что период после 1300 года стал в Европе «гибельным столетием», играли свою роль и в империи на востоке. Раздробленность, гражданская война, обнищание населения и уменьшение его количества подточили мощь Константинополя. Произошло несколько символичных событий: в 1284 году император Андроник II принял самоубийственное решение уничтожить флот империи. Безработные моряки перешли на сторону османов и помогли им построить собственный флот.
Около 1325 года императорский дом Палеологов принял в качестве своей эмблемы двуглавого орла. Он не символизировал могущество империи, обращенной и к западу, и к востоку (как иногда предполагалось), но скорее обозначал разделение власти меж двумя находящимися в ссоре императорами — представителями одной и той же фамилии. Символ оказался пророческим. С 1341 по 1371 год на страну обрушилась череда бедствий: гражданские войны, одновременное вторжение войск османов и могущественного Сербского государства, религиозные противоречия и чума. Константинополь стал первой столицей Европы, которой суждено было изведать ужас «черной смерти»: крысы, суетившиеся на сходнях в черноморском порту Каффа, проникли на византийский корабль в 1347 году. Чудовищно сократившееся население составляло чуть более ста тысяч человек. Серия землетрясений опустошила Константинополь — собор Святой Софии был разрушен в 1346 году, — и Город «из чистого золота» постепенно ветшал и приходил в упадок, а жителей охватывал религиозный пессимизм. Путешественники, посещавшие Город, отмечали, насколько унылым стал его вид. Ибн Баттута увидел не Город, а тринадцать деревень, отделенных друг от друга полями. Когда туда приехал испанец Перо Тафур, он нашел императорский дворец «в таком состоянии, что вид и его, и Города мог дать явное представление о напастях, которые претерпел народ и которые он продолжает терпеть… жители Города выглядят не должным образом одетыми, но печальными и бедными, что свидетельствует об их тяжелой участи». (Затем автор добавляет в духе, так сказать, истинного христианского милосердия: «которая, однако, еще не так тяжела, как они того заслуживают, ибо они люди порочные, погрязшие во грехе».) Город словно бы сжался внутри своих стен — так старому человеку делаются велики одежды, которые он носил в юности, — и императоры жили нищими в своем дворце. На коронации императора Иоанна VI Кантакузина в 1347 году наблюдатели обратили внимание на то, что драгоценные «камни», украшавшие корону, были стеклянными, а посуда на праздничном пиру — глиняной и оловянной. Золотые блюда давно продали, дабы получить деньги для ведения гражданской войны; драгоценные камни отдали под залог венецианцам — они попали в сокровищницу Святого Марка.
