Тем чаще Коль и его верный друг Штраус орали друг на друга. Для этих целей на входе в канцлерское бюро была поставлена двойная дверь. «Он может быть и вспыльчивым, если в газете написано было что-нибудь, на что он не рассчитывал», — вспоминает Тео Вайгель. За кулисами Коль мог устраивать настоящее буйство. Снаружи он был сдержан, за очень редкими исключениями.

Политические сети Коля были закинуты много дальше «национального вопроса». Он следовал собственной высшей дипломатии. «Когда звонит телефон, ты никогда не знаешь, не Коль ли на другом конце провода. Это не обязательно будет деловой разговор. Иногда это просто болтовня. Обменяться новостями. Мне кажется, большую часть времени он проводит за телефонными разговорами», — таковы воспоминания бывшего британского премьер-министра Джона Мэйджора.

Колю удалось наладить связи с политиками мировой значимости и использовать их в своих целях. Во время государственных визитов практически необходимым условием стало посещение его родины — Пфальца и заезд в «Дрезденхаймер Хоф», где шеф-повар Манфред Шварц традиционно готовил любимое блюдо канцлера — «зельцы по-пфальцски». Быть одновременно гражданином Пфальца, Германии и Европы — этот образ Коль представлял и за границей. Немецкий патриотизм был ему чужд, ибо груз наследия весит для него чересчур много.

Но при написании плана из десяти пунктов Коль не консультировался ни с одним из своих иностранных партнеров. При широкой поддержке его в своей стране за границей вполне могло возникнуть сильное недовольство. Коль предсказывал это: «Кто полагает, что наши партнеры и друзья широкими рядами встанут на подмогу, тот ошибается».

«Никогда раньше и никогда с тех пор я не видел Горбачева таким озлобленным», — вспоминает Ганс-Дитрих Геншер, который спустя неделю на встрече почувствовал сдерживаемую ярость кремлевского патрона. План стал «ультиматумом и политическим диктатом» для ГДР. Коль в телефонном разговоре после падения Берлинской стены согласился предпринимать «только обдуманные и согласованные шаги». Горбачев чувствовал себя прямо-таки идиотом. Как сообщает Геншер: «Он резко говорил, что с этим ни в коем случае нельзя смириться, что таким образом нельзя продвинуться в делах европейской политики». Министр иностранных дел смело стоял в Москве перед главой правительства и отклонял какую бы то ни было критику.

Франсуа Миттеран тоже негодовал, Коль накануне написал ему письмо, в котором не упомянул о плане. «Он ничего мне об этом не сказал! Абсолютно ничего! Я ему этого не прощу!» — говорят, что слова президента Франции звучали именно так. Его бывший советник Жак Аттали описывает негодование своего шефа в ярких красках. Хотя позже Миттеран дистанцировался от высказываний своего тогдашнего сотрудника. Фотография, где оба государственных деятеля, держась за руки, вместе поминают жертв войны, вошла в историю.

Однако француз разрывался. Не примутся ли немцы снова доминировать над Европой? За Миттераном стояли министр иностранных дел Рональд Дюма и другие члены правительства, для которых их сосед был еще более зловещим, чем для их президента.

Миттеран попытался, по крайней мере, смягчить стремление немцев к единению. Спустя неделю после речи Коля он отправился в Москву. «Коль преувеличил приоритет необходимости, и совершенно напрасно», — так, согласно источникам, он сказал Горбачеву. На совместной пресс-конференции было продемонстрировано французско-советское единство.

Казалось, что французский президент ведет двойную игру. Официально он заявил, будто принимать решения о своем будущем — дело самих немцев. В Москве и Восточном Берлине он закулисно отстаивал ту точку зрения, что единение обеих Германий может произойти только в рамках европейской федерации, то есть в «туманном будущем».

Со стороны Бонна «старый режим» был еще раз признан интернационально. Позже дело дошло до дискуссии между Колем и французским президентом, а также до жестких переговоров. Для Миттерана не было других практических альтернатив для углубления немецко-французского партнерства.

Была ли согласована цена единства Германий с французским президентом? Коль много раз опровергал это. Но существуют однозначные указания, что примирительная позиция Франции была связана с ее расчетом на единую европейскую валюту. Ясно, по крайней мере, одно: для Миттерана решающим фактором, который примирил его с воссоединением Германий, стала единая немецкая валюта.

Для Коля также не было противоречий в том, чтобы одновременно форсировать немецкое и европейское единение. Здесь он тоже целиком наследовал традиции Аденауэра, который никогда не видел расхождений между своей внутренней и европейской политикой. Коль тоже входил в группу легендарных штурмовиков, которые участвовали в 1950-х гг. в демонстрациях на немецко-французской границе. Он всегда был противником разделения наций. Но национальная валюта была для немцев святыней, поэтому теперь эта идея выглядела так: Коль жертвует немецкую марку во имя немецкого единства.

Многие британцы, среди которых была и премьер-министр Маргарет Тэтчер, открыто проявляли свой скепсис. В образе Германии «Железная леди» все еще видела кое-что от Третьего рейха. Тэтчер держалась за старую идею «баланса сил в Европе». Все, что казалось угрожающим этому «равновесию», объявлялось враждебным.

Госпожа Тэтчер называла Коля «совершенным немцем». При этом канцлер незадолго до этого по секрету сообщал ее внешнеполитическому советнику в крипте Шпейерского собора, какой он «хороший европеец». Сэр Чарльз Пауэлл посчитал неуместным передать Тэтчер эти слова, учитывая ее недовольство. Ее тактика в делах единства выглядела так: отсрочить как можно дольше! Она требовала, чтобы решение о восстановлении немецкого единства наряду с четырьмя странами-победителями принимали также НАТО, Европейское сообщество и 35 стран, подписавших договор на Совещании по безопасности и сотрудничеству в Хельсинки.

Но основным условием было присоединение всей Германии к Европейском сообществу, все великие державы придавали этому большое значение, в особенности США. Несмотря на раздражение, которое вызывало поведение британских политиков, и комментарии внутри страны относительно немецко-британских связей, политика Лондона тоже постепенно ложилась на прагматический курс, чтобы иметь возможность участвовать в формировании процесса «2+4».

Кроме этого, Гельмуту Колю и Гансу-Дитриху Геншеру удалось полностью уверить как британцев, так и французов в том, что стремление к единению исходило от масс, но ни в косм случае не являлось идеей некоторых заносчивых немецких политиков. Для западных держав стало очевидно — ГДР находится в агонии.

Однако как обстояли дела с «Дядюшкой Сэмом», великой державой номер один? Тут федеральное правительство наслаждалось хорошей репутацией. Канцлер и вице-канцлер все-таки настояли на «двойном решении» НАТО и поэтому были на хорошем счету. Федеративная республика была надежным партнером, и даже в эпоху Рейгана однозначно была на стороне Вашингтона. Прибылью от сорокалетней верности стало доверие. Бояться Германии из-за океана? Ну уж нет! Однако США придавали большое значение тому, что после «холодной войны» они хотели оставаться европейской державой. Это было возможно только благодаря НАТО, а НАТО не могло не принимать Германию в расчет.

Между Гельмутом Колем и Джорджем Бушем тоже существовала горячая линия: «Мы созванивались почти каждый день, — вспоминает бывший президент. — Я говорил, что мы не должны подставлять Горбачева. Но Коль знал, что я всеми чувствами на его стороне. Ясно было, что Германии придется заплатить свою цену за единство, но я был уверен, что он не решится вывести Германию из НАТО».

Согласие четырех держав-победительниц во Второй мировой войне было обязательным, потому что они имели права на всю Германию. Так что каждый пункт рассматривался «Большой четверкой», но кое-что они должны были осознать — существовало право самоопределения народов: для западных стран это была старая традиция, а для Горбачева — реальность, связанная с выбором «собственною пути развития» для стран Восточного блока. Разве можно было отказывать немцам в единстве, не доводя свои идеалы до абсурда? Нет!