В тех случаях, когда обвинения остаются без изменения, а меняется лишь название обвиняемой группы, возникают опасения, что группу придумали специально, чтобы обвинить ее в том, что вызвано совершенно другими причинами. С каким огромным количеством врагов пришлось столкнуться Испании! Конверсос, лютеране, мориски, франкмасоны, янсенисты, деятели Просвещения, гомосексуалисты, двоеженцы и богохульники… А теперь еще иезуиты и инквизиция!

В каждом случае предъявлялись обвинения в угрозе могуществу и самобытности испанской нации. Но в любой ситуации действовала более сложная динамика, которая требовала поисков козла отпущения.

И вновь эта динамика увенчалась успехом! Кампания была столь убедительная, что, когда толпы ворвались в офисы инквизиции в предсмертных судорогах этой организации, то ожидали, что найдут инструменты пыток, приготовленные для нанесения увечий своим жертвам. Но все произошло так, словно никто из живущих не мог вообще вспомнить, что он когда-либо был свидетелем публичного аутодафе. И только очень немногие смогли припомнить того, кто был арестован инквизицией [1494]. Репрессии вернулись в свой источник: козлом отпущения за все беды Испании стал никто иной, как сам первый, оригинальный институт поиска козла отпущения.

Полемика, развернувшаяся в течение последних дней существования инквизиции и старого режима, превратилась в первые полномасштабные публичные дебаты, посвященные прошлому Испании. Разделение, которое, как мы видели, увеличивалось между консерваторами и либералами, кристаллизовалось вокруг различных точек зрения на инквизицию, а также мнений, высказываемых ими относительно истории страны.

В конце XIX века одним из борцов за консервативную точку зрения на испанскую историю, которая вновь доминировала в политических и интеллектуальных кругах, оказался Марселино Менендес-и-Пелайо. Это человек, чье излишне преждевременное интеллектуальное развитие соответствовало лишь его избыточной словесной невоздержанности. В возрасте двадцати семи лет он опубликовал восьмитомный труд по истории неортодоксальной мысли и мыслителей Испании, включая огромное количество материалов по инквизиции. Эту работу продолжают читать и в наши дни. Менендес-и-Пелайо был непоколебимым защитником роли инквизиции в формировании испанского общества.

Он утверждал: «Нетерпимость является врожденным законом здорового человеческого понимания» [1495]. Иными словами, активный разум после понимания истины старается внушить ее другим, оставаясь нетерпимым к их идеям.

Во время моих визитов в архивы Португалии и Испании первоначальное возмущение, которое может вызвать подобная идея, постепенно стало вытесняться другими эмоциями. Для чего еще предназначены эти горы желтеющих документов, как не для того, чтобы попытаться навязать свое мировоззрение? Там хранились документы, сложенные в надежные коробки, плотно перевязанные бечевками. Они терпеливо ожидали момента, когда исследователи-историки каждого последующего поколения смогут понять сущность их идей, выделить их. Бумаги стали билетами в путешествие в прошлое, в психологию прошлого, на основе которого появилось настоящее. Но эти путешествия на каком-то уровне заставляли легче переносить боль и дисгармонию настоящего. Боль обращалась в сочувствие к страданиям и болям тех, кто уже более не страдает…

Довольно трудно полностью отказаться от точки зрения Менендес-и-Пелайо на нетерпимость человеческого разума. Очень легко обвинить тех, кто нес ответственность за различные пороки и зло. Инквизиторов можно осудить за их взяточничество и подчинение власти, за пытки, удовлетворяющие их садизм. Так имперских милитаристов можно судить за войны, чем часто и пользовались либеральные интеллектуалы. Ведь либеральная точка зрения тоже требует своих противников. И они, как и враги инквизиции, возрождались в зависимости от интеллектуальных сезонов и быстро текущего времени.

Неужели умонастроение инквизиции было некоторым образом неизбежным предшественником современного состояния человечества? Не возникает сомнений в том, что существовала масса преемников — по меньшей мере, по аналогии. Имелась же сеть информаторов «Штази», известных как неофициальные сотрудники («инофициелле митарбайтер»), которая распространялась по всей Восточной Германии во время холодной войны. Подобно шпионам инквизиции, они вели наблюдение за политически неблагонадежными гражданами. Были и палачи Мао Цзедуна, которые так сжимали гортань своим жертвам, что те не могли протестовать. Так происходило и жертвами аутодафе с кляпами, забитыми в рот. Те же палачи требовали у семей убитых плату за пули, использованные, чтобы убить членов этих семей. И инквизиция заставляла семьи людей, которых пороли, платить исполнителям порок [1496].

Установлено: администрация была важным инструментом, который могли использовать, чтобы свалить всю вину на других. Следовательно, человеческая психология находится в самой основе истории инквизиции. Хотя историческая литература с предельной точностью описывает структуры инквизиции, приводит точные статистические данные относительно аутодафе, подробные сведения о процессе судопроизводства, говорит о деятельности во всех иберийских колониях, она крайне редко касается психологии. Но именно психология помогла бы понять, чем фактически мотивировались преследования [1497].

Это всегда казалось ошибкой. И все же, учитывая климат, в котором проводились исследования, можно понять, откуда возникло упущение. Объем информации о зверствах и медленное наступлении на практику преследований, сбор «доказательств» относительно угрозы — все это неизбежно подталкивало пользователей информации к изложению событий со своей собственной точки зрения. Поэтому ее трудно воспринять с внешней независимой позиции и вникнуть в психологию того, что происходило на самом деле.

В течение десятилетий, последовавших за упразднением инквизиции, задача понимания существовавшей психологической динамики все в большей степени возлагалась на писателей. Классическим примером является Достоевский, который дал опустошающий портрет «великого инквизитора» в «Братьях Карамазовых». Имеется и отображение бюрократического преследования инквизицией в истории Иосифа К., приведенной Кафкой в «Процессе». Кто сможет забыть поиски К. бессмысленной справки, названия которой он постоянно не знает, а также его внезапную казнь после встречи в соборе?

Другим писателем, который использовал эту тему, был Элиас Канетти. Канетти, как и я, происходит из семьи потомков иберийских евреев, которые оказались среди первых объектов инквизиции. Это затрудняло объективность, но все же обеспечило определенный уровень сопереживания. Надеюсь, в отличие от подавления эмоций инквизицией, оно позволило высвободить их.

Одним из самых знаменитых произведений Канетти является его роман «Ослепление», опубликованный в Австрии в 1935 г. и переведенный на английский язык с разрешения автора, как «Аутодафе». В этой книге Канетти, который в 1981 г. получил Нобелевскую премию, изображает психологический крах ученого, Петера Кина. Этот ученый жил в Центральной Европе, где все в большей степени начинал доминировать авторитаризм в те годы, за которыми последовала Вторая Мировая война. Кин, обманом выманенный из квартиры своей экономкой Терезой и сторожем-фашистом Бенедиктом Пфаффом, спускается в подземный мир, откуда не может выбраться.

Книга Канетти повторяет сатиру на аутодафе инквизиции, которую впервые предложил Сервантес более трех столетий назад.

Согласно тревожному видению Канетти, предпосылками сумасшествия и коллапса Кина были нарастающая агрессивность, насилие и поиски козла отпущения в обществе на пороге геноцидной войны. Этот мир неспособен принять на себя ответственность за свои собственные чудовищные преступления. Избитый, напряженный, безумный Кин, одержимый собственным видением истины, найденной в своих книгах, окруженный культурой глупых преследований, больше не может жить с тем, что он создал в микрокосмосе своей идеальной квартиры. В этом пространстве учености и культуры его создатель, Кин, решает сжечь квартиру, книги, а заодно и самого себя…