— Да. В одно мгновение в одном лице человек разный. Ленин всегда добрый, Сталин тоже добрый, Брежнев такой охреневшии немножко. Какие еще портреты были канонические?

— Андропов — загадочный.

— Не, Андропов — ботаник. Ботанистого типа. Черненко тоже охеревший. Горбачев — сытый. Сытое лицо. А у Путина одновременно две эмоции.

— Не исключено, что в этом проявляется его мудрость.

— Ну, конечно! Я вот иногда просыпаюсь и думаю: «Господи, как хорошо, что у нас есть Путин!» А если б не было его? Представляешь? Как слепые котята… Аж страшно…

— Кто б тогда шел на второй срок? Кому б народ изливал? А вот есть еще портрет Горбачева потрясающий, работы покойного Юры Боксера. Там Горбачев такой черно-белый на бледной фотокарточке, и она раскрашена анилиновыми красками, румянец такой кислотный у генсека, а на руках у него котята, такие полосатые, как бы с картинок, где дети— Ангелочки, — такой кич послевоенный, в поездах продавали такие календарики… Ну ладно… Вернемся к Турции. Значит, в Турции какие ты получил уроки? Типа пора бы и нам построить демократию, чтоб все вопросы решались за бабки. Или как?

— Урок такой: «Мудак я, надо слушаться людей! Когда профессионалы говорят, что тебя не пустят, надо развернуться и уйти». Нет — в голове сидит, что визу всем в аэропорту ставят…

— Но, видно, мало тебя парили на киче, мало натравили на тебя турецких клопов! Ты так ни хера и не слушаешь по-прежнему никого.

— Да, все своим умом живу… Хорошая история?

— Просто ломовая. А ты после этого ездил в Турцию?

— Да. А мне не за что на них обижаться — посадили за дело. Я ведь даже расписку написал: не имею ни к кому претензий, если меня примут.

— Подольше б они тебя тогда помучили, ты б больше слушал специалистов.

— Смешно, да. А теперь ты расскажи про свое личное в 96-м году.

— Ну, у меня много было всего тогда. Во-первых, меня чуть кондратий не хватил. Давление, сердце, херня всякая. Один товарищ — мы с ним ехали куда-то в машине, а мне как-то херово, как бы с похмелья и даже хуже, говорит: «А давай мы тут заедем по пути к одному врачу знакомому, в больницу, так, на минутку, и он тебя глянет». Ну давай… И там они как смерили и тут же начинают меня на каталку укладывать и везти куда-то, типа в таком состоянии выпускать клиента — дело чуть ли не подсудное. Так что пришлось им бабок давать, чтоб выпустили (только не из тюрьмы, как тебя, а из безобидной больницы) и стерли файлы. Неохота было укладываться в палату, тем более так, с пол-оборота. Никуда я не лег и обследование прошел амбулаторно. Я какое-то время — аж два месяца — вообще не пил. Представляешь? Я даже, помню, на свадьбу съездил — и там не пил. И вот за эти два месяца, что я не пил, я сильно подутратил интерес к жизни. Я думал: «Ну, и на хер такая жизнь, не пимши? Что, теперь до самой смерти — кефир-клистир-сортир?» С грустью я размышлял об этом… Думал — на хер мне такая жизнь? Или — пусть будет хоть такая? И вот нашелся еще один врач, бывший муж одной знакомой. Доктор наук, серьезный человек. Посмотрел он меня и говорит: «Да посылай ты их всех куда подальше! У меня у самого ровно то же самое! Надо просто таблетки там какие-то принимать. И пей себе гуляй». Я так и сделал. Действительно, я какое-то время даже эти таблетки ел. А после их выкинул и стал жить как живется. Еще я в 96-м поменял вид деятельности. В 95-м я, как известно, руководил женским журналом «Домовой» и учил читательниц не только возиться на кухне и говорить про умное, но также и правильно рожать. А на рубеже годов я стал работать в холдинге, у Яковлева замом. Чем занимался? Например, набирал людей. Неловко даже говорить, кого — настолько это великие люди сегодня. Я тебе по секрету только. Это Мостовщиков, Колесников и даже сам Панюшкин. Была идея — сформировать такую когорту никем не победимых. Платить им денег, посылать в Париж, иномарок дать казенных, ну, в общем, чтоб ни в чем себе не отказывали.

— Золотые перья.

— Типа.

— Скажи честно: а вот если б ты в то время встретил меня — не вице-премьера, а просто Алика, и ты б посмотрел мои заметки, — ты бы меня взял на воспитание трудиться золотым пером?

— Понимаешь, дело ж не только в литературном таланте. Человек должен быть тертым, обтертым, отпетым… И технологично чтоб было. Не просто так — сядь и красиво напиши. А — через три часа вылетай туда-то, там немедленно найди все что надо, добудь реальную фактуру, какой ни у кого не было и нет, и завтра в 18.00 будь добр продиктуй оттуда бессмертный репортаж. И никого не волнует — как ты кого найдешь, кому ты будешь взятки давать, как ты оттуда выберешься, будет у тебя вдохновение, не будет, с похмелья ты или как — плевать. Сделай — и все.

— Ты считаешь, что я к этому не способен?

— Я считаю, что это тебе было не нужно тогда и тем более не нужно сейчас. Там надо все-таки выкладываться. Ну вот как тебя под пули загнать за тысячу долларов или даже за пять? Нет в этом для тебя бизнес-задачи интересной. Должен быть путь: или — или. А не просто попробовать для общего развития. Тут так — patria о muerte. Дело принципа. А не бизнеса.

— А где они раньше работали, эти перья?

— Панюшкин — в журнале «Матадор». Костя Эрнст его издавал, еще когда был простым журналистом. А до этого он, в смысле Панюшкин, писал дисер во Флоренции (что-то по истории тамошнего искусства) и подрабатывал переводчиком. Я с ним в Венеции и познакомился. На карнавале. Мне нравились тогда его тексты… Мостовщиков же работал в «Известиях», где добился права публиковать свои не всем понятные сочинения в модном тогда жанре «поток сознания» — или подсознания. Чтоб ты понял, Мост много писал о необычных чувствах и странных мыслях персонажа, которого звали Василь Василии Захарько. Персонаж этот никому не был известен, а Мост и не брал себе труда объяснить, кто это такой и отчего мы должны им интересоваться. Однако было немало людей, которым это очень нравилось. После Мост еще во многих местах работал. В частности, на ТВ делал передачу «Депрессия». Я у него там даже выступал, но остался недоволен. И вот чем. В том сюжете на самом краю кадра подсобные рабочие непрерывно доили козу, и струя звенела об оцинкованное ведро. А когда все кончилось, ведро с козой убрали. Я Мосту сделал замечание, что он пошел против всех журналистских правил, не выпивши молочка из-под той козы. Ладно сам не стал пить, это пусть остается на его совести. Но мог бы мне налить по крайней мере! Нехорошо получилось. Против всех понятий. А ведь еще Чехов, большой журналист, учил нас этому! На примере ружья, которое должно стрельнуть в последних кадрах. А Колесников, например, работал в «Московских новостях». Ими еще не твой друг Женя Киселев руководил, а кто-то другой. После Егора Яковлева. Не помню, кстати, кто. И писал Андрей репортажи из Чечни. И вот я, почитав их, позвал его на работу, и он пошел. Я ему сделал предложение, от которого он не смог отказаться.

А писатель Кабаков из тех же самых «МН» ко мне не пошел. Я думаю, логика его была такая: «Московские новости» — незыблемая цитадель демократии, а в «Коммерсанте» непонятно что. Да, может, мне и не по рангу было звать такого матерого автора. После он таки пошел, и мы вместе поработали. Он говаривал, что лучше быть приличным человеком и херовым писателем, чем наоборот. Это очень тонко и симпатично. Кабак (так его иногда называют; а папаша его был военный, и ему не дали генерала, сочтя, что генерал Абрам Кабаков — это для Красной Армии уж слишком) мне дико нравится своим серьезным отношением к жизни. Вроде он и не против стеба, едкий такой шутник; но как доходит до серьезного, то у него идеалы там, принципы, то се — по полной, как положено. Снимаю шляпу, честно. Кроме Кабакова, еще один человек не пошел тогда ко мне работать, и тоже из идейных. Это Дима Быков, основатель школы куртуазных маньеристов, репортер, поэт, писатель, который привлекался к уголовной ответственности за сквернословие — в общем, достойный человек. Он не пошел в «Коммерсант», даром что сидел тогда на мели. Позиция его была такая: он не мог бросить своего главного редактора Пилипенко («Собеседник»), который его выручал в трудные минуты. Ну а что, красивый поступок. Я был растроган. Жалко, я с Пилипенко в «Собеседнике» разминулся. Приличный он, видно, человек.