Что бы ни говорили, но Александр Дюма любил животных. Его любовь не была, конечно, похожа на умильное сюсюканье салонного господина с комнатной собачкой хозяйки дома. Она основывалась на твердой вере в то, что «Бог заботится не только о человеке, но и о всякой твари, какой он дал жизнь, от клеща до слона, от колибри до орла» («История моих животных», I), а также на собственном жизненном опыте. Во-первых, Дюма был заядлым охотником (а подчас и браконьером). Охотника же трудно представить себе без собаки. Так что a prioriможно предположить, что наш писатель не раз имел в жизни возможность общаться с собаками и наблюдать за ними. Во-вторых, Дюма был путешественником и, следовательно, повидал на своем веку достаточно лошадей, а также других животных, способных перевозить человека и его поклажу: от ослов до верблюдов. В-третьих, Дюма был необыкновенно любознательным человеком, от чьего взгляда не ускользало ни одно любопытное явление, а наблюдение за животными, несомненно, является одним из интереснейших занятий. Ну а в-четвертых, Дюма всегда (или почти всегда, насколько позволяли средства) держал у себя разнообразную живность: собак, котов, обезьян, кур, разных птиц; был у него даже гриф, привезенный из африканского путешествия.

Пожалуй, наибольшую привязанность Дюма испытывал к собакам. Эти умные и общительные животные поражали его воображение, и он, описывая их в своих книгах, поражал воображение читателей. Собака для Дюма — мыслящее четвероногое животное, достаточно независимое, которое если и привязывается к хозяину, то делает это по свободному выбору. Дюма восхищается собаками и утверждает, что «инстинкт некоторых собак развит более, чем разум некоторых людей» («История моих животных», I). Образы собак в романах и воспоминаниях необычайно человечны. Собаки не только понимают, думают, действуют, они даже говорят!

«Собаки не умеют говорить? Попробуйте сказать об этом своему трехлетнему сынишке, резвящемуся посреди лужайки с огромным трехмесячным ньюфаундлендом. Дитя и щенок играют словно братья, издавая нечленораздельные звуки во время игр и ласк. Ах, Господи! Да собака просто-напросто пытается разговаривать на языке ребенка, а малыш — на языке животного. На каком бы языке они ни общались, они наверняка друг друга понимают и, может быть, передают один другому на этом непонятном языке больше истин о Боге и природе, нежели изрекли за всю свою жизнь Платон или Боссюэ.

Итак, собаки обладают даром слова, это не вызывает у нас никаких сомнений; а кроме того, у них есть перед нами огромное преимущество: сами говоря по-собачьи, они понимают и французский, и немецкий, и испанский, и китайский, и итальянский языки, тогда как мы, говоря либо по-итальянски, либо по-китайски, либо по-испански, либо по-немецки, либо по-французски, собачьего языка не понимаем» («Сальватор». Ч. И, X).

За этим философским вступлением в романе следует забавная история о пуделе Бабиласе, любимце старухи Броканты, державшей у себя в квартире огромное количество собак самых разных пород. Хозяйка всячески баловала своего любимца, что вконец испортило его характер и превратило в наглого сумасброда, обожавшего устраивать своим собратьям всякие пакости, раздражать и унижать их.

Дальнейшее напоминает скорее сказку Андерсена, чем французский роман:

«Такие манеры Бабиласа, день ото дня становившиеся все более вызывающими, в конце концов, как вы понимаете, показались совершенно невыносимыми всей собачьей республике; собаки не раз договаривались, воспользовавшись отсутствием Броканты, задать мэтру Бабиласу хороший урок; но случай всегда приходит на выручку тиранам и фатам: в ту самую минуту, как готов был вспыхнуть мятеж, Броканта, подобно античному богу из машины, появлялась вдруг с веником или плеткой в руке и разводила незадачливых заговорщиков по конурам.

Что делать в столь невеселом положении, как избавиться от деспотической власти, если у этой власти на вооружении веник и плетка?

Свора стала думать. Борзая предложила эмигрировать, покинуть родную землю, бежать из отечества в поисках более гостеприимных берегов; бульдог вызвался придушить Бабиласа, взяв все на свою ответственность; но, признаться, мысль о собачьем братоубийстве претила всей компании.

— Постараемся избежать кровопролития! — предложил спаниель, известный кротостью нрава.

Его поддержала старая легавая, всегда придерживавшаяся одного с ним мнения и так к нему привязавшаяся, что зачастую разделяла с ним одну конуру» («Сальватор». Ч. II, X).

В конце концов, собачья республика объявила Бабиласу бойкот, который тот благополучно презрел, продолжая вести себя невероятно нагло, пока не пал жертвой любовного чувства к регулярно проходившей мимо окна миленькой собачке — «рыжеватой блондинке с жемчужными зубками». Любовь смягчила характер наглеца; он покаялся перед собратьями, и те, сочувствуя сердечным мукам, великодушно простили его.

Читатель, да и сам автор, конечно, ни на минуту не принимает описанной истории всерьез. Это просто остроумный намек на людей, басня в прозе, включенная в роман, который посвящен отнюдь не животным, а событиям во Франции накануне революции 1830 года.

Но вернемся к настоящим собакам, к тем, что жили у Дюма. Пожалуй, с наибольшей теплотой сам он отзывается о шотландском пойнтере Причарде, существе дружелюбном и верном, прекрасном охотнике, но крайнем противнике любого конформизма. Самолюбие и доходящая до хулиганства независимость пса выводили хозяина из себя. Судите сами: если Причард был голоден, он неизменно крал еду, как бы тщательно она ни охранялась. Причем кражи могли следовать одна за другой, пока аппетит собаки не был удовлетворен. Ругать или наказывать Причарда было бесполезно: он, можно сказать, лишь пожимал плечами (Дюма утверждает, что собаки умеют это делать не хуже людей). Обездвижить Причарда, посадив на цепь, было также невозможно: он легко перегрызал кожаный ошейник, обрывал цепи, один раз даже прогрыз крышу сарая, в котором его заперли. Когда же охотники решились на крайнюю меру: на смирительный, утыканный гвоздями ошейник, — Причард нарочно стал крутиться вокруг деревьев, наматывая на них поводок, что в конце концов всем надоело, и пса отпустили на свободу. Познакомившись поближе со своей новой собакой, наш охотник понял, что ему предстоит самому подлаживаться под свойственную Причарду манеру вести себя, а не ждать от него уступок.

Причард действительно великолепно держал стойку, причем стоял неподвижно очень долго, позволяя хозяину не особенно торопиться с выстрелом. Однако на охоте тоже проявилась вороватость собаки: стоило кому-то из сотоварищей Дюма подстрелить дичь, как Причард обгонял его собаку и исправно нес чужое добро своему хозяину.

Безудержный нрав Причарда стоил ему сначала одной из задних лап, которую он потерял в капкане, потом одного глаза, который ему выколол гриф, когда наглый пес попытался стащить у того мясо, и наконец изрядной части своих мужских достоинств, которые пострадали после того, как разозленный товарищ Дюма по охоте разрядил в заднюю часть пса заряд дроби, видя, как тот в очередной раз уносит подстреленную им добычу. Увечья не помешали Причарду продолжать успешно охотиться и даже произвести щенков.

Живучесть Причарда явно импонирует Дюма. Этот пес сродни его любимым героям: он независим, непочтителен к разного рода правилам и условностям и — главное — он не сдается. Кроме того, Причард гостеприимен, как и его хозяин: он зазывает на двор «замка Монте-Кристо» чуть ли не всех проходящих мимо собак. В результате в угодьях «замка» поселяется целая свора: «волкодав, пудель, барбе, грифон, кривоногий бассет, нечистых кровей терьер, такой же кинг-чарлз и даже турецкая собака, у которой на всем теле не было шерсти, только султан на голове и кисточка на хвосте» («История моих животных», XXXVI).

Число собак дошло до четырнадцати, но хозяин дома был уверен, что их содержание в месяц обходится ему дешевле, нежели один обед для шестерых друзей. Четвероногие приживалы каждый на свой лад норовили подольститься к хозяину дома, и тот отвечал им полной благосклонностью.