Смерть де Бюсси преображает Реми так же, как преображает она Диану де Меридор: эти два человека становятся мстителями, и, в соответствии с новой задачей, Реми превращается из врача в алхимика. Он ищет секрет верного яда, который убивает, настигая жертву незаметно. Из спасителя жизни Реми превращается в орудие смерти. От его жизнерадостности не осталось и следа. Он думает лишь о том, что «наказывать злодеев — значит применять священное право самого Господа Бога» («Сорок пять». Ч. II, XXX).

Наконец яд найден. Реми приводит Диану в свою подземную лабораторию, чтобы показать результат.

«Единственными обитателями подземелья были коза, не блеявшая, и птицы, все до единой безмолвствовавшие: в этом мрачном подземном тайнике они казались призраками тех живых существ, обличье которых носили.

В печи, едва тлея, догорал огонь; густой черный дым беззвучно уходил в трубу, проложенную вдоль стены.

На змеевике перегонного куба, стоявшего на очаге, медленно, капля за каплей, стекала золотистая жидкость. Капли падали во флакон, сделанный из белого стекла толщиной в два пальца, но вместе с тем изумительно прозрачного. Флакон непосредственно сообщался со змеевиком куба.

(…) Молодой человек зажег лампу. (…) Затем он подошел к глубокому колодцу, вырытому у одной из стен подземелья и не обнесенному кладкой, взял ведро и, привязав его к длинной веревке без блока, спустил в воду, зловеще черневшую в глубине колодца;… минуту спустя Реми вытащил ведро, до краев полное воды, ледяной и чистой, как кристалл.

— Подойдите, сударыня, — сказал Реми.

Диана подошла.

В это внушительное количество воды он уронил одну-единственную каплю жидкости, содержавшейся во флаконе, и вода вся мгновенно окрасилась в желтый цвет; затем желтизна исчезла, и вода спустя десять минут снова стала совершенно прозрачной. (…) Реми посмотрел на Диану.

— Что же дальше? — спросила она.

— Что дальше? Окуните теперь в эту воду, не имеющую ни цвета, ни вкуса, ни запаха, — окуните в нее цветок, перчатку, носовой платок; пропитайте этой водой душистое мыло, налейте ее в кувшин, из которого ею будут пользоваться, чтобы чистить зубы, мыть руки и лицо, — и вы увидите… что цветок задушит своим ароматом, перчатка отравит соприкосновением с кожей, мыло убьет, проникая в поры. Брызните одну каплю этой бесцветной жидкости на фитиль свечи или лампы — она пропитается ею приблизительно на дюйм, и в течение часа свеча или лампа будет распространять вокруг себя смерть, а затем начнет снова гореть так же безобидно, как всякая другая свеча или всякая другая лампа!

— Вы уверены в том, что говорите, Реми? — спросила Диана.

— Все эти опыты я проделал, сударыня; поглядите на этих птиц — они уже не могут спать и не хотят есть: они отведали такой воды. Поглядите на эту козу, поевшую травы, политой такой водой: она линяет, у нее блуждающие глаза; если даже мы вернем ее теперь к свободе, к свету, к природе — все будет напрасно; она обречена, если только, вновь очутясь на приволье, она благодаря природному своему инстинкту не найдет какого-либо из тех противоядий, которые животные чуют, а люди не знают. (…)

С бесконечными предосторожностями Реми отъединил флакон от змеевика, тотчас закупорил горлышко флакона кусочком мягкого воска, сровнял воск с краями горлышка, которое поверх воска еще закрыл обрывком шерсти, и подал флакон своей спутнице» (Ч. И, XXX).

Выясняется, что роковую жидкость можно хранить только в толстом стекле, поскольку металл она разъедает. Отметим, что правдоподобности таких сцен Дюма добивался благодаря знаниям в области естественных наук, пусть и неглубоким. Незнание освобождает от размышлений. Но ведь писатель всегда должен быть наготове: въедливый читатель может заподозрить нелепицу и потребовать пояснений. В самом деле, а вдруг какой-нибудь химик насмешливо спросит, почему Реми не задохнулся в своем подземелье или где он брал воду для опытов? У Дюма готов ответ, потому что он привык все представлять в деталях.

Реми чем-то напоминает флорентийца Рене. Полученный в подземной лаборатории яд помогает исполниться тому предсказанию, которого так боялась королева-мать: этот яд настигает предавшего Бюсси герцога Анжуйского. Может быть, флорентиец Рене тоже был в юности веселым практикующим естествоиспытателем?..

Но вернемся в XIX век. У Дюма есть роман, в котором образ врача занимает одно из центральных мест — «Амори». Его сюжет вкратце таков. Юноша Амори влюблен в прекрасную Мадлен д’Авриньи, не зная, что она смертельно больна. Об этом, однако, знает отец девушки, врач, все силы своей души и все свои знания отдающий борьбе за спасение дочери. Мадлен чувствует себя лучше в присутствии возлюбленного. Во всяком случае, она говорит ему: «Мне кажется, что такому хрупкому созданию, как я, ваша любовь поможет жить. Видите, Амори, когда вы рядом, я дышу и чувствую себя сильной! До вашего приезда и после вашего отъезда мне не хватает воздуха, а вы так часто отсутствуете с тех пор, как не живете больше с нами» (И).

Амори не случайно приезжает редко: отец Мадлен уверен, что любовь — слишком большое потрясение для чахоточной девушки, и он просит юношу являться к ней пореже. Чего больше в этом решении: предусмотрительности врача или отцовского эгоизма? Казалось бы, мнение врача подтверждается тем, что именно в минуту тайного свидания с возлюбленным здоровье Мадлен резко ухудшается. Но ведь свиданию предшествовали тяжелые переживания от разлуки с любимым и даже ссора с отцом! Бедной девушке не хватает сил пережить волнения, болезнь берет свое.

Отчаявшийся отец созывает консилиум светил медицины, подробно рассказывает о ходе болезни девушки и о том, как он лечил ее. Врачи, не зная, что речь идет о дочери доктора, поздравляют его с замечательными достижениями в области диагностики и лечения туберкулеза и подтверждают, что спасение больной невозможно. Худшие предположения д’Авриньи оправдываются. Он старается хоть как-то скрасить последние дни жизни дочери: разрешает Амори быть рядом с ней, сам ни на минуту не отходит и видит, как девушка угасает.

В этом замечательном докторе постоянно борются врач и отец. Отец отчаивается и ждет чуда. Он даже соглашается призвать на помощь деревенского знахаря, — действие, на которое д’Авриньи никогда не согласился бы, не будь он в состоянии крайней безысходности. Однако врач в нем испытывает мрачное удовлетворение от точности своих предсказаний, от того, что развитие болезни соответствует его прогнозу, от того, что разум торжествует над незнанием природы болезней. Он позволяет знахарю приготовить отвар, но заранее уверен, что тот не поможет. Он все рассчитал. Он успокаивает отчаявшегося Амори: «Не сейчас. Она проживет еще один день», — или: «Она спит. Еще час она пробудет с нами». Честное слово, упаси бог от такого точного знания! Ни разу не проскальзывает в речах д’Авриньи слово высшей человеческой мудрости: «Быть может». Его категорические заявления в стиле рационалиста Марата, его диагнозы без тени сомнения, произносимые порой в присутствии спящей дочери, производят гнетущее впечатление. Видя в больной лишь ее страдающее тело, мрачный доктор как бы подталкивает развитие смертельной болезни. Так и кажется, что девушке повезло бы больше, если бы ее отец и врач не предусмотрел столь безоговорочно ее судьбу. Смирившись со всем и примирившись со всеми, Мадлен умирает.

В другом же романе Дюма — «Таинственный доктор» — воля врача совершает практически невозможное: он приобщает к жизни людей девочку, найденную, как Маугли, в лесу, хотя ее разум долгое время не поддается никакому человеческому влиянию. Но тот доктор, в отличие от д’Авриньи, полюбив несмысленыша, надеется на успех и собственной волей добивается его.

Что же касается романа «Амори», то следует отметить также большую точность в описании симптомов болезни у Мадлен и правдоподобность картины ее агонии. Пригодилось-таки изучение туберкулеза в больнице «Шаритэ» под руководством доктора Тибо.

Всемирно известный как романист, Александр Дюма начинал в качестве драматурга. Фактически его «Генрих III» стал первой романтической пьесой, поставленной на французской сцене. Официально первым романтическим французским произведением, давшим жизнь новому театру, считается «Кромвель» В. Гюго. Однако эта пьеса не была поставлена. Предисловие к ней, написанное в форме манифеста, взволновало умы современников и заставило их мечтать о новом театре, о театре, не стыдящемся сильных чувств и жизненных метаний. Так что на премьеру «Генриха III» публика пришла морально подготовленной. С тех пор Гюго и Дюма оспаривали друг у друга право называться отцом романтического театра. По словам Д. Циммермана, учебники литературы решают этот спор в пользу Пого, а публика — в пользу Дюма. Между собой же писатели никак не могли поделить пальму первенства. Рассказывают, что однажды Пого вознегодовал на некоего критика за то, что тот посчитал отцом романтической исторической драмы Альфреда де Виньи. Самолюбие великого писателя, автора «Эрнани» и «Марион Делорм», было уязвлено. Он решил поделиться обидой с Дюма.