Д’Артаньян ценит подаренный ему королевой перстень с алмазом тоже не за его большую стоимость. Он надеется, что по этому перстню королева когда-нибудь узнает того, кому она обязана возвращением подвесок Но вот нужны деньги, чтобы отправить посланца в Лондон к лорду Винтеру с предупреждением о кознях Миледи. Военный совет четверых друзей, собравшийся на бастионе Сен-Жерве под Ла Рошелью, постановляет, что, «поскольку этот перстень получен не от возлюбленной и, следовательно, не является залогом любви, д’Артаньян может продать его» (XLVII). д’Артаньян легко соглашается с таким решением: в конце концов он спокойно может расстаться с платой за спасение чести королевы. А вот записку кардинала, дающую возможность защитить друзей в критический момент, Атос не согласился бы отдать, «пусть даже его осыпали бы золотом».
Кстати, у Дюма тоже была ценность, с которой он никогда не расставался, распродавая имущество и меняя дома. Правда, это была не фамильная шпага, а полотенце, обагренное кровью умирающего герцога Фердинанда Орлеанского.
Отрицание абсолютной ценности денег все же не превращается у Дюма в протест. Неизбежную часть жизни надо уметь освоить. д’Артаньян, старея, пускается на разные ухищрения, чтобы разжиться имуществом, а другой любимец писателя — Шико — заводит себе личную казну, спрятав ее в балке своего парижского дома. «Шико вовсе не был скуп, долгое время он даже отличался мотовством, но к нищете он испытывал отвращение, ибо знал, что она свинцовой тяжестью давит на плечи и сгибает даже самых сильных» («Сорок пять». Ч. I, XVIII).
Поэтому, отправляясь с миссией в Беарн, Шико заботится об остающейся в Париже тысяче золотых экю и просит соседа присмотреть за ними, однако брать их с собой ни за что не хочет, ведь «человеку недостает легкости и решимости, когда в дороге он пытается спасти не только свою жизнь, но и кошелек». Жизнь всегда была для Шико большей ценностью, чем деньги.
А вот барон Данглар, даже на пороге смерти, цепляется за свои деньги. Но все же — кто бы мог предположить! — суровое испытание заставляет в конце концов и его прийти к переоценке ценностей. Свое credo Данглар излагает в сцене, когда Альбер, подозревающий его в желании разоблачить тайну графа де Морсер, требует удовлетворения. Данглар испуган и в доказательство своей незаинтересованности в бесчестии графа восклицает: «К чему мне была огласка? Какое мне дело до чести или бесчестия господина де Морсер? Это ведь не влияет ни на повышение, ни на понижение курса» («Граф Монте-Кристо». Ч. V, X).
Однако постепенно потеряв все свое состояние, дочь, репутацию и, наконец, чуть не умерев от голода, Данглар начинает по-новому смотреть на жизнь: «… он, который уже так давно забыл о Боге, стал думать о нем» (Ч. VI, XIX), он впервые назвал злом то, что раньше считал лишь путем к выгоде… И в этом осознании — его спасение.
Сам Монте-Кристо тоже не обожествляет денег. Они не являются для него абсолютной ценностью ни тогда, когда, будучи юным моряком, он возвращался из далекого плавания к отцу и красавице Мерседес (деньги были нужны для того, чтобы обеспечить спокойную старость старика Дантеса), ни тогда, когда в его руки попали сокровища кардинала Спада (эти сокровища должны были помочь графу исполнить роль Провидения в отношении бывших врагов и друзей). Таинственный герой легко расстается с богатством: он дарит Моррелю и Валентине свой остров, специально проигрывает Максимилиану крупную сумму, чтобы дать тому возможность купить понравившегося коня, дает приданое и Жюли, и Валентине, деликатно обеспечивает небольшой суммой покинувшую дом графа де Морсер Мерседес; он никогда не скупится и в собственных ежедневных расходах, ибо главное — не терпеть никаких неудобств. Смысл жизни графа Монте-Кристо, да и смысл самого романа отнюдь не в восхвалении денег. Тем более забавно, что у кого-то могло после чтения романа остаться в памяти только баснословное состояние Монте-Кристо, а вся философская подоплека истории прошла стороной. Тем не менее такое случалось. Позволю себе цитату.
«Что ж у вас осталось от этой суматохи воображения, от этих судорог любопытства? Какой образ, исполненный художественной красоты, удержался в вашей памяти? Какие сцены, разительные по своей жизни, простоте и истине, напитали вашу душу плодотворными впечатлениями? Что вынесла она из этих терзаний алчности, корыстолюбия, тщеславия, зависти, из этих беспрестанных применений к себе самому: ах, если бы я был Монте-Кристо, ах, если бы мне выйти замуж за Монте-Кристо? На каком слове, на какой мысли задумались вы, погружаясь во внутреннее значение страстей, чувств, человеческой судьбы? Вы ничего не помните; кроме того, что Монте-Кристо богат, чрезвычайно богат».
Таково мнение о романе «Граф Монте-Кристо» русского публициста Н. Ф. Павлова. Выше приведен фрагмент из его обличительной статьи «Вотяки и г-н Дюма», опубликованной в «Русском вестнике» в 1858 году (т. 16, № 8). Напрашивается предположение, что г-н Павлов либо сам не читал романа, либо с очень уж большим неуважением относился к своим читающим соотечественникам. Впрочем, об отношении русской критики, как правой, так и левой, к Дюма и его творчеству мы еще поговорим. Пока же лишь отметим, как опасно было бы составить себе представление о романе «Граф Монте-Кристо» по вышеприведенному, так сказать, публицистическому анализу. А ведь на основании подобных высказываний нередко делают вывод о том, что Дюма — «писатель второго ряда» и т. п.
Но давайте еще ненадолго вернемся к нашей теме. Несмотря на достаточно легкое отношение к деньгам и нежелание признавать за ними абсолютную ценность, они не вызывали у Дюма презрения, и в романах он точно воспроизводил всевозможные биржевые комбинации, указывал курсы валют и стоимость конкретных предметов. Л. К. Дигарева в статье «Быт в творчестве Александра Дюма» отмечает: «Дюма ни разу не ошибается в курсе валют, и если называет одну и ту же сумму в разном денежном выражении, то делает это точнее любого бухгалтера, даже если описывает при этом давно прошедшие века. И наконец, в его романах мы можем почерпнуть информацию о стоимости различных вещей в разное время. Скажем, сколько стоил небольшой дом в Париже во второй половине XVI века? — Триста экю, или девятьсот ливров («Сорок пять»), А мул? — Десять — пятнадцать пистолей («Графиня де Монсоро»). А два коня, пусть не самых лучших? — 35 пистолей (Там же). А вот в XVII веке хорошая английская лошадь стоит уже 100 пистолей («Три мушкетера»). Впрочем, в XIX веке цена отличной скаковой лошади еще выше: она достигает 4,5 тысячи франков («Граф Монте-Кристо»), а загородный дом стоит 50 тысяч франков (около 60 тысяч ливров)». [93]
Детали создают «глубину пространства». Нам самим по нескольку раз на дню приходится держать в руках деньги. Как бы к ним ни относиться, они — часть жизни. И в жизни героев Дюма они присутствуют, характеризуя людей, сословия, времена, страны. Деньги — не самоценность, они или лакмусовая бумажка, выявляющая характер персонажа, или колоритная деталь, оживляющая эпоху.
Все эти пистоли, экю, ливры, денье, тестоны и им подобные, — могут ли они что-то сказать читателю? Да, если читатель задает себе вопросы.
Денье — результат длившейся много сотен лет эволюции римского денария, ливры происходят из монет, в основе номинала которых лежал весовой фунт (от лат, libra).Золотой экю существовал во Франции с давних пор, но его вес и достоинство менялись в зависимости от места и времени чеканки. В каждой области мог быть свой экю. А вот серебряный экю — это более «упорядоченная» монета. Она является французским аналогом талера (того, что в Америке стал долларом, а в России — «ефимком»). Серебряный экю появился во Франции только с 1641 года, когда его стал чеканить Людовик XIII. Поэтому в романах Дюма, описывающих более раннее время, речь идет о золотых экю.
История тестонов еще интереснее. Тестон — монета с изображением поясного портрета или, чаще, головы правителя (от итал.testa — голова). А теперь вспомним, что опознавательным знаком и пропуском на собрание заговорщиков в аббатстве Св. Женевьевы был тестон Генриха Наваррского с дыркой («Графиня де Монсоро»). На этой монете портрет будущего Генриха IV был пробит на уровне сердца. Это уже не просто пропуск, это — лозунг и credo членов Лиги, ненавидевших короля-гугенота и провозгласивших его убийство богоугодным делом. Пропуском же для выхода с собрания служил «денье с краями, вырезанными в форме звезды», причем Дюма мимоходом упоминает, что такой «искалеченный денье навсегда изгонялся из денежного обращения» (XX). Замечание указывает нам, во-первых, на то, что законы против порчи монет в XVI веке постепенно стали набирать силу и за изъятием обрезанных монет стали строго следить, а во-вторых, намекает на то, что порча именно денариев (денье) к XVI веку достигла такого размаха, что они практически изжили себя и исчезли из обращения. Такую монету было не жалко изуродовать…
