«Городушники входят к менялам под предлогом, что желают выбрать монеты с изображением такого-то короля, такого-то года выпуска, и, пока выбирают, успевают рассовать их в рукава — в каждый франков на пятьдесят.

Удавочники набрасывают платок или веревку на шею тому, кого они собираются ограбить, и вскидывают жертву себе на спину, а их соучастники тем временем ее обрабатывают, то есть обыскивают. (…)

Для наблюдения за всем этим миром освобожденных каторжников, мошенников, проституток, жуликов всех сортов, бандитов всех видов приставлены лишь шестеро полицейских инспекторов и один чиновник муниципальной полиции на целый округ (патрульные сержанты появятся лишь в 1828 году по инициативе г-на де Беллема).

Инспекторы несут службу в штатском.

Каждый, кого они берут под арест, препровождается вначале в Сен-Мартен — иными словами, в полицейский участок; там за шестнадцать су в первую ночь и за десять — в последующие ночи можно получить отдельную комнату.

Оттуда мужчин отправляют в Ла Форс или Бисетр; девиц — к мадлонеткам, что на улице Фонтен рядом с Тамплем; воровок — в Сен-Лазар на улице Предместья Сен-Дени» («Парижские могикане». Ч. I, I).

Дюма также показывает, как полиция использует всю эту публику для того, чтобы собирать сведения и провоцировать выгодные ей беспорядки. Например, описывая похороны герцога де Ларошфуко, приведшие к беспорядкам на улицах, писатель отмечает, что беспорядки эти начались с возмущенных криков, а «среди тех, кто выражал таким образом свое негодование, громче других кричали субъекты с подлыми лицами и косыми взглядами, умело и обильно рассеянные кем-то в толпе» («Парижские могикане». Ч. I, VII). Кем были приведены эти субъекты, становится ясно, когда в толпе появляется полицейский инспектор Жакаль, чьи методы работы включают вербовку в полицию беглых каторжников и прочих уголовников.

В такого же люмпена, участвующего в подстрекательствах, превращается в романе «Двадцать лет спустя» всем нам знакомый лавочник Бонасье. Только век другой: семнадцатый. Совершая все более низкие поступки после того, как предал жену, Бонасье становится нищим Майяром, подателем святой воды, сидящим в лохмотьях на паперти церкви Св. Евстафия. Однако Майяр имеет от подаяний приличный доход и пользуется таким авторитетом в трущобах, что именно к нему обращается принц Гонди, которому нужна «поддержка народа» при выступлении Фронды. Бонасье-Майяр стремится к отпущению грехов и одновременно одержим манией обогащения. Второе оказывается сильнее первого, и он соглашается устроить за ночь пятьдесят баррикад на улицах Парижа.

И вот в Париже начинается «нечто необычайное»:

«Казалось, весь город населен был фантастическими существами: какие-то молчаливые тени разбирали мостовую, другие подвозили и опрокидывали повозки, третьи рыли канавы, в которые могли провалиться целые отряды всадников. Все эти таинственные личности озабоченно и деловито сновали взад и вперед, подобно демонам, занятым какой-то неведомой работой. Это нищие из Двора Чудес, агенты подателя святой воды с паперти святого Евстафия, готовили на завтра баррикады. (…)

Приготовления к восстанию длились всю ночь. Проснувшись на другое утро, Париж вздрогнул: он не узнал самого себя. Он походил на осажденный город. На баррикадах виднелись вооруженные с головы до ног люди, грозно поглядывавшие во все стороны. Там и сям раздавались команды, шныряли патрули, происходили аресты. Всех появлявшихся на улицах в шляпах с перьями и с вызолоченными шпагами тотчас останавливали и заставляли кричать: «Да здравствует Брусель! Долой Мазарини!», — а тех, кто отказывался, подвергали издевательствам, оскорбляли и даже избивали. До убийств дело еще не доходило, но чувствовалось, что к этому уже вполне готовы.

Баррикады были построены вплоть до самого Пале-Рояля. На пространстве от улицы Добрых Ребят до Железного рынка, от улицы Святого Фомы до Нового моста и от улицы Ришелье до заставы Сент-Оноре сошлось около десяти тысяч вооруженных людей; те из них, что находились поближе ко дворцу, уже задирали неподвижно стоявших вокруг Пале-Рояля гвардейских часовых. Решетки за часовыми были накрепко заперты, но эта предосторожность делала их положение довольно опасным. По всему городу ходили толпы человек по сто, по двести ободранных и изможденных нищих, которые носили полотнища с надписью: «Глядите на народные страдания». Везде, где они появлялись, раздавались негодующие крики, нищих же было столько, что крики слышались отовсюду» («Двадцать лет спустя». Ч. И, III).

XVII век и век XIX. История повторяется, даже лозунги похожи. О XX веке промолчим: до него Дюма не дожил.

Впрочем, сообразуясь с логикой Провидения, Дюма не оставил подстрекателей безнаказанными. Полицейский Жакаль попал в руки революционно настроенных заговорщиков и спасся только благодаря заступничеству Сальватора, сумевшего разглядеть в его характере не только подлые черты. Продажного же Бонасье заколол Портос.

Но не один Бонасье докатился до самого дна из-за неуемной жадности. То же стало с Кадруссом. Получив от Монте-Кристо алмаз, он мог жить если не богато, то обеспеченно, но, желая удвоить сумму, убил ювелира и попал на каторгу. Убежав оттуда, он стал жить на деньги, шантажом выманиваемые у бывшего товарища по каторге Бенедетто, которому, по видимости, улыбнулось счастье. Впрочем, бывшему портному и этого показалось мало: он полез грабить дом Монте-Кристо и был убит собственным сообщником. Бенедетто убил Кадрусса и потерял положение мнимого князя Андреа Кавальканти. В тюрьму он попал с перспективой возвращения на каторгу, если не более серьезного наказания. Провидение уравновесило поступки и их последствия. Но Бенедетто не из тех, кто унывает. В бандитском мире он, можно сказать, номенклатурная единица. Его наглые выходки и постоянные придирки к сторожу и к сотоварищам по заключению возмущают даже арестантов, но им не справиться с этим человеком.

«Арестанты переглянулись и глухо заворчали; буря… начала собираться над головой аристократа. Сторож, уверенный, что сумеет усмирить ее, когда она чересчур разыграется, давал ей пока волю, желая проучить назойливого просителя и скрасить каким-нибудь развлечением свое долгое дежурство.

Арестанты уже подступали к Андреа; иные говорили:

— Дать ему башмака!

Эта жестокая шутка заключается в том, что товарища, впавшего в немилость, избивают не башмаком, а подкованным сапогом.

Другие предлагали вьюн, — еще одна забава, состоящая в том, что платок наполняют песком, камешками, медяками, когда таковые имеются, скручивают его и колотят им жертву, как цепом, по плечам и по голове.

— Выпорем этого франта! — раздавались голоса. — Выпорем его благородие!

Но Андреа повернулся к ним, подмигнул, надул щеку и прищелкнул языком, — знак, по которому узнают друг друга разбойники, вынужденные молчать.

Это был масонский знак, которому его научил Кадрусс.

Арестанты узнали своего.

Тотчас же платки опустились; подкованный сапог вернулся на ногу к главному палачу. Раздались голоса, заявляющие, что этот господин прав, что он может держать себя, как ему заблагорассудится, и что заключенные хотят показать пример свободы совести» («Граф Монте-Кристо». Ч. VI, X).

Братство преступников — великая сила…

Итак, мы очень бегло осмотрели дно Парижа, обитателей которого Дюма изображает ничуть не менее убедительно, чем королей и мушкетеров.

Остается лишь еще одна категория людей, чья профессия обрекает их на положение неприкасаемых в обществе. Это палачи, чье ремесло в течение столетий считалось в Европе более презренным, чем нищенство, хотя, по сути, они лишь исполняли волю суда и к тому же зачастую готовили разного рода лечебные снадобья.

Сохранился один интересный анекдот из жизни Дюма. Во время поездки во Франкфурт писатель, отправившись на охоту, заблудился. Когда он уже изрядно устал и проголодался, разыскивая своих друзей, по счастью, ему повстречался одинокий охотник, который как раз собирался устроить себе завтрак на траве и к тому же прилично изъяснялся по-французски. Этот человек понравился нашему путешественнику, и он с радостью разделил с ним трапезу. Через какое-то время в лесу появился посланец пригласившего Дюма на охоту барона Ротшильда. Он обрадовался, что незадачливый гость нашелся, и позвал его с собой. Потчевавший Дюма немец попрощался очень сдержанно. Дюма удивился его изменившемуся поведению, но решил раскланяться не менее сдержанно, чтобы не навязывать гостеприимному охотнику свое дружеское расположение. Едва они отошли немного в сторону, посланец Ротшильда объявил писателю, что тот только что позавтракал с франкфуртским палачом. Тогда Дюма вернулся, еще раз поблагодарил за еду и протянул недавнему сотрапезнику руку.